Шрифт:
Когда прибежали к Старому колодцу, Доментия уже вытащили из оврага. Он лежал на дороге, прикрытый чьей-то рубахой. Над ним ползала на четвереньках обезумевшая Поля.
Джано с мужчинами вытащил из оврага арбу, осторожно положил на арбу Доментия, запряг волов и сквозь плач и причитания повез к дому. Сломанная левая рука Доментия неподвижно лежала на животе, а правая, вытянутая вдоль тела, качалась и подрагивала при езде. По дороге к дому Джано несколько раз останавливал арбу, подходил и смотрел на эту руку. И дома в первую ночь он заходил в комнату, где лежал Доментий, приподнимал простыню и смотрел на единственную уцелевшую часть его тела: это была рука брата, та, что протягивала ему землянику и орешки и никогда никого не ударила...
В самые трудные минуты помощницей и опорой для Джано оказалась жена. Смерть больно стесала с нее все наносное и обнаружила ее природную смелость и твердость духа. До крови закусив губу, но не морщась и даже не хмурясь, Додо обмыла неузнаваемо обезображенное тело и всю ночь не сомкнула глаз, переходя от бездыханной матери к Поле, лихорадочным клубком трясущейся на полу у стенки. Джано с удивлением наблюдал за женой. Его настораживало только выражение раскаяния, проступавшее порой на ее лице. Но, может быть, и она не давала себе роздыха, только бы не остаться наедине с собой?.. Хлопоты и заботы о мертвом и о живых были спасением, отвлекая, притупляя боль, не оставляя времени для чего-то, о чем ни Джано, ни Додо не хотели думать, чего они боялись. Но то, чего они боялись, не исчезало в хлопотах, оно стояло и ждало, когда они освободятся...
После полудня из Тбилиси на выделенном филармонией автобусе приехали друзья Джано, среди них известная певица с черными, как вороново крыло, волосами и еще несколько знаменитостей, при виде которых толпа почувствовала^себя польщенной.
На новеньких «Волгах» с уложенными в багажник венками прикатила тбилисская родня. При виде их старухи плакальщицы опять заголосили.
Музыканты духового оркестра, привыкшие сообразовываться с обстановкой, решили, что теперь самое время устроить перекур, и отложили инструменты.
— Интересно, что он за начальник был?—с любопытством выглядывая в окно, спросил молодой длинноволосый трубач.
— Никакой не начальник,— ответил одутловатый мужчина в прилипшей к телу потной рубахе.— Монтер с местного завода.
— Да ну! А народу сколько! Как будто райторговского деятеля хоронят.
— Заслужил, значит.
— Заслужил... Просто не безродный, как я.
— И домишко у монтера, прямо скажем... Ты отказался бы от такого?
— Дом дедовский. Теперь так не строят,— пожилой ударник стукнул войлочной колотушкой по стене и со значением покивал головой.
— Говорят, совсем молодой...
— Не очень. За тридцать,— юноша с распухшими от игры полными губами обошел свой «баритон», поставленный раструбом на пол, и тоже встал у окна.— Несчастный случай. Закрытый лежит.
— Да что ты говоришь!—длинноволосый трубач обернулся, и его живое нервное лицо исказила гримаса.
— Сам видел.
— Бедняга...
— Да-а... Нас так не похоронят,— глядя перед собой,, задумчиво проговорил одутловатый.
— Не горюй!—улыбнулся ему трубач.— Что-что, а музыку мы обеспечим. Ты только репертуар запиши...
Музыканты замолчали. Некоторое время они переглядывались и обменивались знаками, наконец все взгляды сфокусировались на одутловатом, и тот, едва приметно кивнув в ответ, сказал:
— Маэстро, может, попробуешь...
Седой альтист духового оркестра, которого музыканты без тени иронии величали «маэстро», выбрался из дальней комнатки, отыскал во дворе Джано и, несколько демонстративно утираясь платком, пропыхтел:
— Хозяин! Очень жарко. У ребят пересохло в горле.
— Сейчас принесут,— ответил Джано.— Только не напиваться!
— Что ты, хозяин! Как можно... Нам промочить горло...
Джано обошел дом в поисках жены. Не найдя ее, он заглянул в большую, темную после солнечного света комнату, наполненную лопотанием и всхлипыванием плакальщиц и приторной панихидной духотой. Комната эта, называемая залой, была темной и душной оттого, что помещалась в центре дома; когда-то давно (так давно, что даже старуха мать не помнила этого) их род, разрастаясь и множась, обстроил просторный сруб пятью небольшими комнатами, оставив впереди широкую веранду, так жилище предков оказалось в середине нового дома, сделалось его сердцевиной. С тех пор жизнь сменяющихся поколений все больше перемещалась на края, в новые комнаты, а зала отпиралась реже и реже, по особым поводам — во время свадеб, рождений и похорон. От этого к ней относились как к месту для совершения обрядов.
Войдя в залу, Джано остановился, точно на пороге склепа или часовни. Вдоль стен сидели черные старухи, со стен смотрели фотографии предков в черных рамках, а посреди залы на столе стоял гроб, и оттого, что гроб был закрыт, казалось, что в нем лежит не изувеченное тело брата, а сама смерть. Душный сумрак, всхлипывания, и за всем этим присутствие чего-то знакомого с той ночи, как студентом он напросился в попутную — крытый брезентом грузовик, и после заснеженного перевала на одном из поворотов кузов вдруг поплыл под ним, борт жестко и страшно заскрежетал о скалу, машина вильнула, и началось неправдоподобно долгое падение; он летел в пропасть в черном кузове машины, озаренный у^касом, точно шаровая молния, и не вспомнил в эти мгновения ничего, а только, дико матерясь, повторял: «Вот, значит, как!»; и ему казалось, что следом по его душу огромными тупыми скачками несется сбитый с места валун, кусок скалы; но все это были еще звуки и страхи жизни, и только потом, после падения он увидел не вне себя, а в самом себе, как чернейшая бездна тихо клубится чем-то похожим на мглу морозной ночи, как откуда- то — не извне, а из щелей сознания,— едва завихряясь, ползет что-то, и вот это уже было за гранью, это дохнула смерть...