Шрифт:
Мощные стволы эвкалиптов. Без коры, в светлых разводах. Сквозь плотную листву пробивается солнце.
Ветер доносит крики чаек. Ягненок вошел во вкус — щиплет траву.
Вокруг сильная, сочная жизнь, а я качусь по ней, как перекати- поле. Перышко, выдутое из курятника.
И вдруг вспомнил — не памятью, не головой, а кровью вспомнил сына... Вспомнил радость, когда прыгает ко мне из лодки и смеется под водой, в колышущейся голубизне. Выныривает — ладненький, крепкий, весь в серебряных пузырьках, с прилипшими волосами — и захлебывается от восторга и счастья!..
Подхватываю ягненка, иду к машине. Наконец-то я спешу.
Со мной он не боится ни волн, ни медуз. Утягивает меня под воду, и я ныряю — то ли в детство, то ли в иное измерение, осторожно отбиваюсь от лихих наскоков и на всякий случай поглядываю на тень нашей лодки... Чем бы я жил без него?
Оказывается, из этого драндулета еще можно кое-что выжать. Ради сына.
Пальмы вереницей несутся навстречу. Тяжелая зелень не шелохнется. Тени протирают ветровое стекло.
Вот уже показалась залитая солнцем площадь поселка. Почтовое отделение, павильон на остановке автобуса, магазин хохотуньи Марго...
Перед почтой под зонтом дремлет старуха с фруктами на платке.
Мальчишка ведет на поводке дога. У дога в зубах кость. Это делает его похожим на джентльмена с трубкой. Хау ду ю ду, сэр! Мне раз приснился сосед-профессор на поводке у своей собаки.
На пригорке белеет школа. Здесь преподавала ботанику Сато — шумная, честолюбивая майрик. «Такая уж наша материнская доля, Джано. Сперва дочек холим, потом внучек...»—«Майрик, если захочет, сама еще родит». Замахала на меня руками, даже плюнула в сердцах, но я попал в десятку, в самое яблочко — расположение тещи было завоевано на много лет вперед: «Эх, если бы и моей Нуну так с мужем повезло!..»
«Икарус», трубя на вираже, теснит меня к краю дороги. В выгоревшей траве на обочине копошится петух с огненным гребнем. Замедляю ход. Петух некоторое время бежит перед машиной возле правого колеса. Он смахивает на босяка, заложившего руки в карманы.
Торможу. Петух тоже останавливается, вытянув шею, недоуменно озирается.
Приехали...
Глава четвертая
ПОЛЯ ДРЮНЬКОВА
Только я ребят накормила, тарелки грязные собрала, слышу, у ворот кто-то зовет:
— Пело!.. Пело!..
По голосу вроде Жужуна. Выглянула — она.
— Заходи,— говорю,— во двор, посиди в тени, жарко очень.
— Спасибо, Пело, генацвале, некогда сидеть, дома дел много. Получи газеты. И вот еще письмо тебе пришло,— протягивает через железные прутья.
Как услыхала я про письмо, так у меня сердце и упало. Бросилась через двор, а Жужуна смеется.
— Не бойся, глупая. Хорошее письмо. Разве я плохую весть принесу...
Я и то себя одернула. Незачем так кидаться, еще чего подумает, разнесет по деревне: Полина от кого-то весточку ждет. Даром, что ли, почтальонша? Взяла газеты и письмо тоже. Самой не терпится на конверт взглянуть, но говорю еще раз:
— Заходи, водички холодной попей.
— Спасибо, моя хорошая, не беспокойся,— и в черном своем платье, в черных чулках, зонт на плече, пошла вдоль частокола в гору.
Села я на скамейку под деревом, газеты на стол бросила, на конверт смотрю. Почерк Веркин, и обратный адрес наш. Чую, в конверте что-то лежит. Верка хоть и обожает длиннющие письма писать, такого толстого ей не накатать. А с обратной стороны на конверте как раз по заклеенной линии печатными буквами выведено: «Осторожно, фотки!!» Надорвала я уголок конверта, мизинец в дырку просунула, мигом конверт распотрошила. Выпали из него две фотки. Глянула. Господи! Гроб несут! И на второй — гроб на столе, а вокруг люди. Мне аж худо стало, голову как-то книзу потянуло. Хочу кликнуть, чтоб воды, да дома-то никого. Ребята как полопали, так и дунули на речку. Доментий сегодня на дежурстве, а свекровь и захочет встать, не сможет. Взяла себя в руки, подобрала фотки, стала разглядывать. Кое-кого знакомых узнала, а кто в гробу лежит, не узнать. И узнать боязно. Тут только про письмо вспомнила. Заглянула в начало, потом подальше, слова все неразборчивые, вроде как сливаются, и вдруг три слова выперлись: «...наша бабушка померла...» Я дух перевела — отлегло немного от сердца,— стала все подряд читать.
«Здравствуй, дорогая сестрица Поля. Пишет тебе твоя старшая сестра Вера. В первых строках моего письма хочу пожелать крепкого здоровья твоим детям, мужу Доментию и тебе лично.
Мы живем хорошо, здоровье мое хорошее, и Алеша тоже взялся за ум, как-никак дочка в институт поступила, и не в какой-нибудь, а в институт культуры, нам теперь деваху нашу срамить нельзя. А Вася будущий год тоже полную среднюю заканчивает и по примеру сестры хочет подальше умахнуть, высшее, говорит, получу в Горьком или аж в самой Москве! Смотря какой выйдет аттестат. Нынче у них какое-то правило чудное, все отметки, что за школу получены, складывают, делят и, что тебе остается, с тем и в институт до экзаменов допускают. Объяснял он мне недавно, да я не уразумела, он так и сказал: «Ты у нас, мать, темная, без понятия, в математике не сечешь». Шутник стал, куда там! На Алешу похож, каким ты его знала: бровь соболиная, щеки — кровь с молоком, а глаза — как жуки в сметане.
Должна я тебе сообщить, дорогая сестрица Поля, печальное известие, что наша бабушка померла и скоро месяц, как мы ее схоронили. Хотела я тебе сразу тогда телеграмму послать, да Алеша отговорил, от вас сюда путь неблизкий и обойдется в копейку, если ты прилететь надумаешь, а не решишься — тоже казниться будешь, хорошего мало. Ты уж извини, сестрица, послушалась я его и вот через месяц сообщаю тебе про наше горе горькое. Померла бабушка хорошо, не мучилась вовсе, дай бог всем такую смерть. А до того, как болела, все шутила: напиши, говорит, нашей Полинке, может, она в тех краях старичка грузина мне подыщет, я поехала бы, кости похрела. Холод ее донимал.