Вот там, у подножия Вулкана, где пряталось вечерами солнце, и покоилась Инна. Я шел по тропинке, протоптанной редкими посетителями кладбища, отыскивая взглядом в высокой жесткой траве полевые цветы. Летом и незадолго до нашего отлета на полигон здесь столько было огненно-оранжевых саранок, белых тюльпанов, ромашек и еще каких-то диковинно-ярких, голубых, красных и желтых, цветов. Теперь же их не было видно: то ли они увяли и осыпались, то ли солнце и ночная прохлада обесцветили их.

Я сошел с тропинки и углубился в поле. В одном месте в гущине травы наткнулся на куст сиреневых колокольчиков — холод будто не коснулся их, в вечерних лучах закатного солнца они выглядели свежо и красиво. Я нагнулся и стал аккуратно срывать их, боясь, чтобы они не осыпались. Букет получился не ахти какой роскошный, но, будь Инна жива, она осталась бы довольна: полевые цветы она очень любила.

Я положил их у мраморного надгробия, изготовленного в Нижнереченске местными мастерами, и поднял глаза на Иннин портрет, умело вмонтированный в овальную рамочку под козырьком, чтобы не попадала вода. Инна смотрела на меня спокойно и, как мне показалось, с укором: «Ну чего ты загрустил? Мы с тобой неплохо пожили. А слишком хорошо всю жизнь — так не бывает. Обо мне не печалься — такой мне срок на роду был отпущен. А тебе еще жить, летать. То, что любил меня и помнишь, — спасибо, но прошлого не воротишь. Вот и займись своим делом, очень важным и нужным, и за это я буду тебе благодарна…»

Если бы Инна могла, она сказала бы именно так. И это меня успокоило.

В гарнизоне у штаба меня увидел дежурный по полку и обрадованно воскликнул:

— Наконец-то вы объявились! А мы уж тут весь гарнизон обзвонили, вас разыскивали: командир требует.

Видя, что я не удивился сообщению и не спешу к телефону доложить о своем наличии, дежурный неуверенно кивнул на дверь штаба:

— Может, позвоните?

— Я зайду к нему. Он дома?

— Так точно.

Лесничук встретил меня с напускной обидой и суровостью, сказал насмешливо-сердито:

— Ты что, вместе с Дятловым решил бойкот мне объявить?

Значит, Дятлов не пришел, что больше всего и взвинтило командира; замполит твердо держал независимость, и ни властью, ни милостью не удавалось сломить его характер.

— Есть причина волноваться? — поинтересовался я. — Тогда плохи твои дела.

На наши голоса из кухни вышла жена Лесничука с дымящейся сковородкой вкусно пахнущего мяса, в красивом вышитом переднике, раскрасневшаяся, улыбающаяся.

— А, Боря, — ласково заворковала она. — Наконец-то! Мы уж заждались тебя. Что же ты, Гриша, держишь его в прихожей? Проходите в комнату, там наговоритесь.

Мой шутливый ответ и обрадованный голос Светланы сняли суровость с лица командира, и он тоже улыбнулся, сказал примирительно:

— Пошли.

За столом сидели знакомые мне журналисты — майор Корин, начальник отдела боевой подготовки, и фотокорреспондент Лиевуцис. Оба были уже сытые, веселые, с маслено поблескивающими глазками.

— Ну вот, а ты говорил, к девочкам, в Нижнереченск, укатил, — толкнул в бок фотокорреспондента Корин и расхохотался непонятно почему.

— Я? — удивленно пожал плечами Лиевуцис. — Что-то не припомню.

— Это вы напрасно, — заступилась за меня Светлана. — Он у нас однолюб. Да и такую красавицу и умницу, как Инна, поискать.

— А знаете, один мой знакомый утверждает, что женщин плохих не бывает, бывает мало водки, — снова сострил Корин.

Когда после полета мы беседовали с ним по делу, он произвел на меня впечатление умного человека и толкового журналиста. Теперь же, пока Светлана ухаживала за нами, накладывая на тарелки куски торта, а Лесничук наливал в чашки чай, я разглядывал Корина и мнение мое менялось. Не нравился мне и его широкий лоб с большими залысинами, и редкие волосенки, которые он частенько собирал на затылке в горсть, тянул, будто пробуя на прочность, и острый нос, оседланный массивными очками в роговой оправе. А может, впечатление резко изменили его пошловатые остроты. В общем, этот человек мне не нравился, и я пожалел, что давал ему интервью и что придется сидеть с ним за одним столом, слушать его развязную болтовню. Посижу немного и под каким-нибудь благовидным предлогом уйду, решил я.

— Вот тут, пока ты отсутствовал, Борис Андреевич, у нас состоялся интересный разговор, и наш уважаемый гость, известный журналист Алексей Михайлович Корин, предложил толковую и очень заманчивую идею. Действительно, полк наш передовой, у нас есть чему поучиться. Но… — Лесничук сделал многозначительную паузу. — Заслуги в том нашей, прямо скажем, мало. Это заслуга прежнего командования. А что же мы? Старой славой будем пользоваться? И что дальше, какой мы наметим рубеж? — Он снова помолчал. — А рубеж, дорогие друзья, есть! Сделать полк мастерским. Полк мастеров боевого применения! Чтоб ни одного пропуска цели, ни одного промаха снарядов ни по воздушным, ни по наземным целям. Возможности у нас такие имеются.

— Правильно, — одобрил Корин и с улыбкой поднял чашку с чаем. Отхлебнул. — Газета поддержит вас.

Светлана влюбленно посмотрела на мужа и засияла как именинница, будто муж и в самом деле изрек что-то гениальное. Я же в какой-то степени был ошарашен его предложением и молчал.

— Ты что, мой боевой заместитель, против? — с напускной суровостью загремел Лесничук. — Тебе не нравится мое предложение?

— Предложение гениальное, а вот воплощение, сомневаюсь, реальное ли, — пошутил я. — Вытянем ли? Сделать всех летчиков мастерами боевого применения — не район полетов изучить. Куда мы денем Неудачина, Мнацоконяна? — Я назвал летчиков, прибывших в полк два года назад, с которыми нам довелось много повозиться и малого добиться. Фамилии этих летчиков стали как бы притчей во языцех, их называли чуть ли не на каждом разборе полетов, на подведении итогов.