А ведь я ее запирал, уверенно припомнил я, и Феликс зря крутил ручку. Стало быть, Неизвестно Кто успел не только поковыряться в замке, но и отпереть его! Оч-чень мило.

Свежих пятипалых следов, к счастью, не обнаружилось ни в комнате, ни в санузле. Уже что-то. Выходит, спугнул нанопитеков.

Всю ночь дом сотрясает низкий вибрирующий гул – узкое шоссе переполнено. На запад, строго на запад, рыча и воняя выхлопом, идет армада тяжелых грузовиков камуфляжной раскраски. Часто грузовик тащит на прицепе легкое орудие, а иногда – полевую кухню. Дрожит пол, дрожат потолок и стены, жалобно дребезжат оконные стекла. Женщина стонет во сне и натягивает на уши одеяло. Муж ворчит: «Заснуть же невозможно!». Он подходит к окну. Фары очередного грузовика выхватывают из темноты распахнутую корму предыдущего – в кузове тесно, как патроны в обойме или семена в огурце, сидят солдаты, лица у них неулыбчивые, каски надвинуты на глаза. Муж бормочет: «Черт бы их драл с их маневрами».

Проходит зенитная часть, затем колонна саперной техники – траншеекопатели, мостоукладчики, грузовики с понтонами и какие-то машины непонятного назначения. Гул нарастает, меняя тональность, – в черном провале ночного неба скорее угадывается, нежели видится звено военных вертолетов. А вот и еще одно... Все? Да, два звена. Оглушительный рокот винтов уходит к холмам на западе, и теперь мужчине кажется, что гул автотехники не так уж и силен.

Яркая точка вспыхивает над холмами, вспухает огненным облачком и, разбрасывая искры, падает. Неужели вертолет? С неба косо тянутся прерывистые трассы, что-то нащупывают на земле. За холмами вновь расцветает зарево.

– Папа, мама, мне страшно...

Дочь в ночной рубашечке переступает порог родительской спальни. Сына нет, он, наверное, спит, несмотря на шум, у него вообще крепкий сон. А дочь – вот она, и детские глазенки раскрыты в ужасе.

– Папа, я боюсь...

Отец берет дочь на руки и шутливо стыдит. Он большой и сильный, с ним не страшно, и дочь, успокоившись, позволяет унести себя в детскую спальню, чтобы видеть счастливые сны.

Но отец совсем не так спокоен, как она.

А колонна техники все идет и идет мимо дома...

Проснулся я в третьем часу, с несвежей головой, коей немедленно помотал, прогоняя сновидение, и сразу сообразил, что проспал не только завтрак, но и обед. Значит, придется топать до магазина. Ничего, дотопаю. Супа надо взять быстрого приготовления. И хлеба. И шпрот.

В нижнем коридоре я заметил Бориса Семеновича с Колей – по-моему, последний уговаривал первого вернуться в номер, – мельком подумал о незавидной доле телохранителей, вынужденных не тело охранять, а нянчить, и выскочил из корпуса. С первого взгляда было видно, что за сутки в окружающем мире многое изменилось. На меня пахнуло стылой влагой. Глухо, как из подземелья, каркали вороны. Солнце в густой дымке хотело казаться больше и краснее, чем оно есть. Лед на протоке набряк и посинел, а во многих местах был залит водою. Выгуливаемая Миленой Федуловной сарделькоподобная бульдожка рычала на осколки титанической сосульки-убийцы, как видно, только что сорвавшейся с крыши. Словом, пришла весна.

Милена же Федуловна, воплощенная Немезида на пенсии, но от того еще более неумолимая, имела столь взрывоопасный вид, что я ни на минуту не усомнился в том, что она сегодня же доберется до директора этого заведения в полной уверенности, что именно он, директор, пытался посредством сосульки раскроить голову заслуженному учителю республики. На меня она взглянула так, словно я соучаствовал в подготовке преступления, и не ответила на приветствие.

Мучимый спазмами в желудке, я совершил несколько действий: рысцой перебежал мостик, побуксовал на подъеме, поздоровался с Марией Ивановной, конвоировавшей Викентия из столовой в «Островок», удивился чрезмерной волглой сырости, разлитой в воздухе, кратко побалакал с повстречавшимся мне навстречу Феликсом и выяснил, что на обед были котлеты полтавские, судя по вкусу и запаху – из тех самых шведов, обогнал хмурую уборщицу, тащившую волоком по мокрому льду пластиковый мешок с мусором, предложил сдуру помощь, в ответ узнал новое о своей интимной жизни, хмыкнул и, достигнув, наконец, магазина, отоварился на славу. Шпрот прибалтийских околоевропейских – пять банок. Супов китайских великодержавных – тоже пять. Сгущенки незалежной з цукром – две. Пойдут с чаем. Оливок гишпанских – две. Хлеба отечественного – батон и буханка. Водки – три. Коньяк молдавский – один. Ладно уж, сегодня расслаблюсь, все равно голова никакая. Угощу Феликса, он коньяк любит, а со своим гастритом пусть договаривается сам, я ему не дипломат.

Теперь можно было не наведываться сюда до послезавтра, даже если не ходить в столовку. Когда я работаю, я человек неприхотливый. Вот Мишке Зимогорову – тому, несмотря на пьянство, подавай пищу ценную и диетическую: всякие там бульончики, телячьи котлетки, овощные салаты и куриные грудки без мослов. А толку? Экзема не проходит, а брюхо растет так, будто он вынашивает тройню и скоро роды.

На скамеечках перед санаторными корпусами тесно, как голуби на карнизе, сидели бабульки, обсуждая внуков и болячки. Где тут Инночка ухитрялась найти себе общество по вкусу, оставалось ее тайной. Текло с крыш. Белый кирпич корпусов потемнел от сырости. Было скучно. Хотелось поесть и выпить. И чего ради я послушался болтуна Мишку и приехал сюда? Лучше бы махнул бы в Грецию, как раз теплая компания туда собиралась, попили бы вина, поплясали бы по пьянке сиртаки, побродили бы по Акрополю, подбирая на память щебень из ближайшей каменоломни, поплевали бы в Коринфский канал... И не лебезил бы я перед Верочкой, секретарем Гильдии, по поводу выделения мне путевки в это мокрое царство, а привез бы ей сувенир – тот самый камешек, который Демосфен держал во рту. Выбрал бы на пляже окатыш покрупнее, Верочке очень подошло бы.

Как всякий человек, не желающий сломать себе шею, я спускался по скользким ступеням с чрезвычайной осторожностью, мнительно высматривая, куда поставить ногу, и нежно прижимая к животу пакет с покупками. Краем глаза я заметил, что почти все обитатели «Островка» высыпали из привилегированного корпуса, но не придал этому значения. И зря.

Пушечный гром ломающегося льда настиг меня, когда мне оставалось одолеть последний лестничный пролет, и этот пролет я, поскользнувшись, протрясся на заду, как по стиральной доске. Бутылки опасно звякнули, но уцелели.

Держась за копчик, я вскочил. Я никогда не видел, как начинается ледоход, и не хотел пропустить это зрелище, так что больно ушибленный рудимент хвоста представлялся мне в общем-то не чрезмерной платой за зрелище.

В протоке под горбатым мостиком лед вел себя смирно, зато в основном русле он скрежетал и ломался. Грянул еще один удар и отразился от леса сложным эхом. Зачем-то пригибаясь, словно надо мною визжала картечь, я достиг «Островка», бросил пакет в ноздреватый сугроб возле крыльца (бутылки вновь звякнули) и, прихрамывая, припустил вокруг корпуса. Там ждало меня зрелище.