Шрифт:
«Игра – всегда повторение».
Время – цак. Дорога – дзам. Вода – ос.
Монгольские слова так и порхали в воздухе.
«Я не понимаю», – признался я и услышал в ответ:
«В мире, созданном не тобой, не все доступно твоему пониманию».
Режущий песок, острый привкус крови. А почему, собственно, нет? Игра тоже может отдавать кровью. Мы далеко не всегда знаем, чем игра закончится. Верблюды, лошади, телеги – квадратные ящики на колесах. «Тетки», кажется, работали на «отлично», такими яркими были видения. Проводник-идиот бормотал: «Вода». Но как взять с собой воду, если только одной дроби на телеге четыре пуда и все надо тащить на заморенных верблюдах и лошадях. Почему-то слова проконсула (может, из-за перевода, предложенного «теткой») и даже слова Алмазной звучали скучно, именно как монгольский язык, когда его не понимаешь. Ну да, мертвые кости, пустыня. Но этот мир все равно наш. Пусть ничто в нем не принадлежит нам, но он наш. Он почти целиком построен нами. Вольно диким заблудшим осам строить свои гнезда где попало, это ничего не меняет в мире.
Я даже удивился своей патетике.
К счастью, проконсул уже поднялся.
«Барятэ». Я обрадовался. Мне сразу стало легче.
На фоне негромкой толпы Алмазная и проконсул будто кружились в медленном танце, они что-то произносили, но я видел только рты – шевелящиеся, как у рыб. А с игровой площадки уже лился негромкий речитатив.
«Всех обольщают людей, кто бы ни встретился с ними».
Сирены беспощадны. Теперь я знал это без всяких подсказок.
«Кто, по незнанью приблизившись к ним, голос услышит, домой не вернется», – в отчаянье вскидывал руки над головой хромой Одиссей в седых дредах. Он обращался к поющим гологоловым сиренам, и в унисон ему звучали голоса матросов, таких худых, будто их набирали где-нибудь в порту Игарка в начале двадцатого века.
Заоблачное искусство
7 октября 2413 года.
20.42. На реке Голын безоблачно.
Одиссей в дредах.
Гологоловые сирены.
«Всех обольщают людей».
Чудо чистое. Цэвэр гайхамшиг.
Громада времен высилась над нами, как белые грандиозные облака.
Я хотел, чтобы Алмазная заговорила первой, но она продолжала молчать, и я опять мысленно увидел песчаную пустыню, усеянную костями («тетки»). Однажды Счастливчик уже потерял в пустыне своих спутников («тетки»). И, кажется, теперь Счастливчик вновь собирается в те края.
Зачем? Почему он так торопится уйти – не с игровой площадки, а в пустыню?
Я не знал, что именно случилось три года назад в желтых мертвых песках, отчего погибли спутники Счастливчика. Но они шли в пустыню по своей воле, значит, знали, куда идут.
«Спасибо, что ты меня услышал».
«Но ты же еще и полслова не сказала».
«Теперь все равно. Можешь спрашивать».
Разумеется, я спросил, зачем Счастливчик собирается в пустыню? Может, хочет найти живую воду?
Алмазная удивленно подняла голову.
«Чтобы остановить Счастливчика, нужны серьезные основания».
«Разве двенадцать трупов в пустыне не основание?»
«Для игры – нет».
«Как тебя понимать?»
«Раз ты не знаешь, не скажу». – И сама спросила: – «Ты видел отчет Счастливчика по Гобийскому переходу?»
«Разве он доступен?»
«Частично».
«Значит, в нем действительно есть что-то такое, что не стоит выкладывать в общее пользование?»
«Такое можно найти в любом серьезном отчете».
«Тогда почему Счастливчику разрешили новый переход? Ведь ему разрешили?»
Алмазная кивнула: «Его игра связана с прошлым».
«Разве не все игры связаны с прошлым?»
«Это уже не важно».
«Почему?» – не понял я.
«Потому, что ты принял предложение Счастливчика».
Теперь я вообще ничего не понимал. «Какое предложение?»
«Пойти с ним».
«В пустыню?»
«Конечно».
Я прислушался. К себе («тетки»). К окружающим («тетки»).
Привязанные к мачте сирены вели какую-то особенную арию.
Я пойду со Счастливчиком? В пустыню? Я принял его приглашение? Как это? Когда? Зачем мне в пустыню? Разве мало уже того, что однажды Счастливчик потерял в пустыне своих спутников?
«Да, он их потерял. – Алмазная подняла на меня взгляд, и на этот раз глаза ее были мрачными. – Что с того? Людей всегда тянуло к теневым линиям, Лунин. Разве не так? Вспомни, как популярны работы Якова Рябова. Всего лишь неясные смазанные тени на полотне, но как они беспокоят. Учись разбираться в оттенках, Лунин. – Она почему-то упорно называла меня по фамилии, будто подчеркивая дистанцию между нами. – Даже искусство, Лунин, придумано для того, чтобы длить чувство опасности».
«Не знаю. Я не искусствовед».
«Игра утверждается не искусствоведами».
Ну да, с искусства все начинается, искусством все кончается.
Но разве твои губы, моя Алмазная незабудка, были просто игрой?
Да, я всего лишь обыкновенный молодой чел, моментальный человек, так нас называют, но разве игра – удел только пенсеров? Пять лет назад, моя тонконогая беда, ты стонала в моих руках, ты отвечала именно мне, а не кому-то другому. Твое тело, твои слова и стоны – разве это была только игра?