Шрифт:
Семьдесят лет.
Как такое вышло?
Да так, что по дороге в полицейское отделение в каком-то непонятном затмении бывший проводник принял казенных служителей за тангутов-еграев, бродячих дорожных грабителей. Сильный и ловкий, он безжалостно избил казенных служителей и, уже доставленный в отделение, все никак не мог успокоиться. Когда пришли другие караульщики, он избил и их.
«Кто это так поступает?» – удивился начальник отделения.
Ему ответили: «Бурят-истопник».
«Он что, всегда так?»
«Мы не знаем».
«Ну, поместите его в надлежащие условия».
Полицмейстер знал, что холод действует на человека благотворно.
В итоге бывший проводник Хубилгана провел в холодной почти семь суток, не уставая избивать осмелившихся войти к нему караульных. «Вы подлые еграи!» – кричал он громко. Караульные обижались, но не спорили, потому что не знали, кто такие еграи, вдруг тоже люди казенные.
Потом бывшего проводника доставили в суд.
Это все происходило почти пятьсот лет назад, по подсчетам Счастливчика.
За врожденную грубость и дерзкую непонятливость истопник Ири был приговорен всего-то к трем годам работ и высылке из столицы, но бывший проводник и тут проявил грубость и непонятливость. Он избил судей и осквернил портрет государя, сорвав его с пыльной стены. Никак совладать с ним не могли. Он даже отнял револьвер у одного из охранников и застрелил трех самых упрямых (по его понятиям) еграев.
Сибирская тюрьма, конечно, утомительна.
Но бывший проводник умел быть терпеливым.
Когда через двадцать семь лет в декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года скучный сибирский городок был отбит у колчаковцев отрядом большевиков, к узнику одиночной камеры отнеслись с революционным пониманием. Комиссар Штеле (из студентов) с уважением спросил: «Ты кто?»
Ири ответил: «Я бурят».
«А еще ты кто?»
«Еще я Ири».
«Это имя?»
Ири согласно кивнул.
«Ну не бывает таких имен».
Бывший проводник только пожал плечами.
«Ты выглядишь крепко, – сказал комиссар Штеле. На свою-то фамилию он не обращал внимания. – Ты не похож на узника-одиночку. Не похоже на то, что тебя морили голодом».
«Я ем все, что мне дают».
«Но семьдесят лет заключения все-таки много. – Комиссар Штеле покачал головой. – Что ты такого сделал? Тюрьма плохих людей не портит, но все же за что тебя бросили в застенок? Ты боролся с сатрапами?»
«Я не разрешал мальчикам воровать казенную ягоду».
«Разве брать казенную ягоду – воровство?»
«Я думаю, да».
Комиссар Штеле удивился, но придираться не стал, даже не велел запирать холодную камеру. Потом разберемся. Борцы с бывшим режимом заслуживают уважения. Так что через несколько времени бывший истопник вышел на волю и отправился посмотреть на забытый мир.
За двадцать семь лет мир действительно изменился.
Раньше на пути к Тибету на Хубилгана и его спутников покушались в основном бродячие тангуты-еграи, а сейчас все как с ума посходили. В разных местах без всякого суда на основе всего только некоторых личных впечатлений вооруженные люди дважды пытались расстрелять бывшего проводника, а один раз повесили. Ири провисел в крепкой петле почти сутки, хрипом и стонами пугая робких прохожих, но потом сорвался. Никто не решился повторить повешение, и бывший проводник, потирая крепкую шею, отправился дальше. Наверное, он был заговорен. Ничто его не брало – ни петля, ни пуля. О прошлом старался не вспоминать. Только однажды по случаю разговорился с бородатым телеграфистом на вокзале сибирской железнодорожной станции Тайга. Пораженный рассказом бывшего проводника телеграфист так сказал Ири: «Я тебя совсем не знаю. Да и знать не хочу. Так что ты лучше уходи и никому больше ни о чем таком о себе не рассказывай».
«Почему?» – не понял Ири.
«Сейчас власть слабая, ты это сам говоришь, тебя вон и повесить не смогли по-настоящему, – понятно объяснил дежурный. – А когда власть окрепнет, тебя повесят непременно и окончательно».
«Разве есть такой закон, чтобы меня постоянно вешать?»
«Пока нет, но это дело наживное. Понадобится – придумают».
Какое-то время бывший проводник провел в небольшом селе на Украине.
В село приходили здоровые чубатые из отрядов самоочищения, пытались бить Ири, принимали, наверное, не за бурята. Он отнял у одного из них тяжелую палку с железным набалдашником и с нею стал ходить по окрестным, особенно зажиточным домам.
Ничего сделать с ним не могли. Даже прозвали необычно: «Этот бурят».
Постепенно Ири привык выпивать и подолгу говорить о политике.
«Видите, опять к нам этот бурят скачет, – кивали мужики с одобрением. – Настоящий бурятский кавалерист».
Иногда Ири, осердясь, выгонял из дома которых особенно не понравившихся ему собеседников, а то его самого выбрасывали на улицу. Однажды полуголый пролежал на сильном морозе почти до утра. Никто его не подбирал, ну, замерз этот бурят, чего теперь? Но когда вышел на мороз распаренный от хмеля давешний обидчик и деловито помочился на Ири, бывший проводник все же очнулся и, в свою очередь, загнал обидчика в холодный пустой сарай, из которого тот не вышел.
В общем, Ири часто топтали и били, и сам он кого-то бил и топтал.
Но жил, в общем, тихо. В одном сибирском селе, куда со временем перебрался, председатель таежного совхоза долго и терпеливо уговаривал крепкого бурята смириться, принять новые законы и работать. Но работать Ири как-то разучился. Зато в тысяча девятьсот семьдесят первом году в глухом таежном селе Таловка соседка-татарка по случаю родила ему сына. Про возраст сожителя она не спрашивала, как-то неудобно, ну старик, и что? Крепкий старик. Дело знает. В тот праздничный летний день Ири пошел к местному мельнику, где крепко выпил и стал укорять собравшихся мужиков в том, что они неправильно живут. При царском режиме жили неправильно и теперь при советской власти живут так же. Бывшего проводника повалили на землю, привязали к ногам старый стершийся жернов и бросили в бочаг под мельничным колесом, дескать, охолонись, старик, всем надоел. Были уверены, что в глухом таежном краю все можно. Но через пару часов Ири самостоятельно выполз на берег, даже с тяжелым стершимся жерновом, привязанным к ногам. «Кто тут среди вас мельник?» – спросил, подслеповато водя перед собой руками. «Да я вроде», – изумленно откликнулся мельник. «Тогда и ты охолонись».