Прошло несколько дней. Зайцев сразу нашел бомжа между гаражами. Ваня лежал, свернувшись калачиком, а у ног его пристроилась какая-то дворняга. Бомжу было неудобно, он подтягивал к себе коленки, но собаку не прогонял и смотреть на мир тоже, видимо, не желал. Зайцев постоял некоторое время в раздумье, не зная, как поступить.

— Здравствуй, Ваня! — сказал он громко и внятно.

Бомж пошевелился, поворочался и все так же, с подтянутыми к подбородку коленями, изловчился повернуть голову и взглянуть на пришельца.

— А, — прокряхтел он, стараясь приподняться и сесть на своей затертой подстилке. Это ему удалось, но не сразу. Собака, видимо, зная отношение к себе, даже не подумала отойти в сторону. — Ты его поймал?

— Нет.

— Это плохо. Убийц, даже таких, все равно нужно отлавливать.

Зайцев молчал. Что-то в словах бомжа показалось ему странным, что-то не вписывалось в привычное понимание.

— Садись, капитан. — Осторожно сдвинув собаку в сторону, бомж привычно похлопал ладошкой по теплому еще месту на подстилке. Зайцев поколебался, оглянулся по сторонам — не видит ли кто его позорища, но все-таки сел, брезгливо подвинувшись от того места, где только что лежала собака.

— Как-то непонятно ты выражаешься, — проворчал он. — «Даже таких убийц надо ловить…» Каких — таких? Он что, лучше всех прочих?

— Конечно, — ответил бомж.

— Почему?

— Мне кажется, что у него… нравственность.

— Ни фига себе! — воскликнул потрясенный Зайцев. — Всадить человеку в грудь три пули, оставить вдову и трех сирот… И после этого ты говоришь о нравственности?!

— Угости сигареткой, капитан, — миролюбиво сказал бомж.

Зайцев вынул пачку, вытряхнул наружу кончик сигареты, но тут же спохватился и протянул бомжу всю пачку.

— Бери, — сказал он. — Кури.

— Ну вот, ты и расплатился со мной.

— За что?

— За наши милые беседы.

— Ну ты даешь, Ваня!

Затянувшись несколько раз, вежливо выпуская дым вверх, бомж уставился в ржавую стену гаража, которая простиралась прямо перед его глазами. Вряд ли он видел перед собой металлический лист, и слова, которые он произнес, подтверждали это предположение:

— Скажи, капитан… Тебе приходилось мстить?

— Что?!

Бомж снова затянулся сигаретой.

— Я, конечно, пропустил в своей жизни пару ударов, пропустил… И знаешь, они давали мне право пустить пулю в лоб тому или иному… Но сплоховал. Слабину дал. А надо было, ох, надо… Результат ты видишь. Нельзя в таких случаях… Нельзя.

— Что «нельзя»?

— Слишком долго думать.

— А что надо? Стрелять?!

— Да, — спокойно кивнул бомж. — Именно так. Стрелять. Пуля — дура, сказал Александр Васильич… но исполнительная дура. Не надо ей мешать. Пусть она делает то, что ей положено, для чего, собственно, она и предназначена. Справится.

— Ваня! — громко сказал Зайцев. — Что-то ты не в ту степь!

— Нет, — бомж покачал немытым указательным пальцем из стороны в сторону. — Это ты, капитан, не из той степи пришел. Месть — святое дело, у мести свои законы, и они ничуть не слабее твоих, капитан. Твои придуманы, навязаны, а законы мести складываются сами. Как вырастают горы при землетрясениях, как наполняются океаны, как наступает рассвет… Или закат.

— Не о том мы с тобой, Ваня, говорим. — Зайцев сделал попытку направить бомжовую мысль в нужную для себя сторону.

— Нет, капитан, — твердо произнес бомж и взглянул на Зайцева каким-то новым, незнакомым взглядом — острым, ироничным, почти насмешливым. — Месть обязательно должна быть сильнее нанесенной обиды, нанесенного оскорбления. Посеявший ветер пожинает бурю. Месть предполагает, что жертва должна знать, откуда удар, за что, кто его наносит, — это закон. Безымянной, анонимной месть быть не может. Обидчик обязан знать, кто его наказывает, иначе это не месть.

— Видишь ли, Ваня…

— Погоди, — жестко сказал бомж, и Зайцев понял, что нисколечко не знает этого человека. Перед ним сидел не безвольный, сдавшийся бомжара, потерявший себя и человеческий облик. — Месть не имеет срока давности. Десять лет пройдет, двадцать — обида не исчезает, она окаменевает. И становится вечной — до тех пор, пока сам обидчик помнит о ней, она возможна и необходима. Что, собственно, и произошло, — устало закончил бомж.

— Если обида может быть вечной, если месть возможна и через двадцать лет, что же тебе мешает ответить на те удары, которые ты получил?

— А духу нету, — весело рассмеялся бомж, разведя руки в стороны. — Дух, капитан, вышел, нету его. А в нашем случае, — бомж кивнул в сторону ступенек, — дух сохранился.

Зайцев молчал некоторое время, прикидывая, какой вопрос сейчас уместнее задать, и вдруг до него дошло, что вопрос ему уже подсказан.

— Ты хочешь сказать… — начал было Зайцев, но бомж решительно его перебил.