При этом случае не могу не упомянуть об одной турчанке, которая была в знакомстве с нашим янычаром Мустафой. Молодая она была и очень красивая женщина. Однажды позвал он ее к себе обедать, и я к тому обеду приготовил ему превосходного вина и сладостей, за что он был особенно ласков ко мне, как к чеху. У этой женщины был муж престарый, ревнивый и подозрительный. Час к обеду назначен был вечерний (так как в эту пору наш чаус уходил на молитву), и она, придумывая, как бы ей устроить свой приход к этому часу, объявила своему мужу, что пойдет в баню, и отправилась, взявши с собой двух невольниц; дорога им была мимо нашей гостиницы, и вслед за ней невольницы несли на головах белье и платье в медных жбанах, покрытых коврами. Недалеко от нас, с пол-гона [1185] , была прекрасная женская баня, которую выстроила жена турецкого султана, родом русская ; в ту баню, под страхом смерти, не смеет войти ни один мужчина. Идучи мимо нашего дома, та турчанка дала знать янычару, что будет к обеду. А ревнивый муж шел за ней следом (что ей было очень известно), сел против самой бани и за ней подсматривал. Но может ли кто перехитрить женскую хитрость! Мимо нашего дома прошла в зеленом платье, а с собой было у нее другое, которое надела в бане, и, оставив там своих служительниц, вышла вон из бани и к янычару пришла в красном платье. Он ее принял у себя в комнате, угостил как надобно и после обеда проводил задним ходом из дому; а она пошла опять в баню, вымылась и вернулась домой вместе с мужем. Не мог я тогда довольно надивиться такой женской хитрости и часто, вспоминая про то с янычаром, от души смеялся.

Между тем наш пан посол купил шесть прекрасных турецких коней; из них один, пегий, был необыкновенно красив, куплен за сто дукатов. Заказаны были две сбруи, которые стали не менее как в две тысячи дукатов, и когда посол наш выезжал на том коне, множество было зевак и завистников, и люди громко говорили, так что он слышал: «Какая-де жалость, что на таком коне ездит гяур». Затем наконец пан посол поручил мне особенно присмотр, чтобы конюхи ходили за ним как следует. Каждый день мы с янычаром проезжали его на гипподроме или алмейдане и пускали его с турками на приз; так случалось мне часто выигрывать у турок заклад на угощенье, которое и устраивалось неподалеку от нашего дома, за то потом и мы звали их к себе и угощали отменно. Так проводили мы тот год в радости и во всяких увеселениях и столько были довольны, что лучшего житья и не желали себе.

Но на следующий год счастье наше стало отворачиваться. Денежная дань, которую должно было каждогодно платить султану, на этот раз не была прислана; за это Гассан-паша сделал набег на Хорватию, захватил крепость Выгишт и с великим торжеством привел в Константинополь 300 христианских пленников, из которых каждый должен был нести пять или шесть отрубленных и набитых голов христианских. Турки, возвращаясь с добычей и с пленными христианами, ехали мимо нашего дома; на чалмах у них были брауншвейгские шапки, у пояса большие серебряные сабли на серебряных перевязях, пики и секиры; впереди ехали два трубача немецких и трубили, а за ними шел бубенник с бубном и пищальник с дудкой. Затем ехало несколько сот повозок, и на них сотни жен, детей, девчат и ребят; жалость была смотреть на них, как матери держали на руках малых детей, грудных еще младенцев; видели мы тут старух, которые с воплем и рыданием несли в руках отсеченные головы мужей своих! А турки, восхищаясь этим торжеством, ликовали с громкими криками и прославляли Гассана-пашу, что он одержал победу и прислал в Константинополь пленных христиан; все кричали ему: «Ашерим, Гассан-паша!» (то есть «Гассан-паша, Бог в помощь!»). На другой день, рано утром, десятую часть из тех пленных отвели на долю султану, а остальных отослали на рынок Аурат-базар, то есть женский торг. Жалостное зрелище на том торгу каждому христианину видеть, как тут всех христиан продают и уводят; один купит мать, другой детей, иной малых ребят, иной девчат, и так все родные и кровные разлучаются друг от друга в неволю, в разные стороны и не увидятся до смерти.

На том торгу сидят на отдельных местах, кучками, старики, взрослые мужчины, молодые люди, девчата, старухи, взрослые девицы, жены с грудными младенцами; кто хочет купить себе невольника, выбирает из них и ведет в особливую каморку, которая тут же на торгу поставлена, раздевает донага, осматривает с головы до ног, и, если понравится ему, покупает, а если нет, идет прочь и смотрит других, так что несчастные люди каждый почти час должны снимать с себя свои лохмотья и раздеваться донага. Пища им — кусок хлеба, питье — вода, и то в скудости. Кто сам не испытал, тот и не поверит, да и поверить нельзя, какова та беда и нужда, в которой живут турецкие невольники: турки хуже, нежели со псом, с ними обращаются; покуда жив человек — работает, а не может работать — снимут голову. Счастье человеку, когда доведется ему быть убитым на войне, лишь бы не попасть в такую страшную и бедственную долю, в которой и днем и ночью весь век несносное мучение.

Счастье начало изменять нам с той поры, как случился янычарский бунт; янычары, за то что не выдавали им жалованья, подняли бунт на дефтердара, то есть на главного начальника казны, перебили у него семь человек прислуги, и едва наконец усмирил их верховный паша, а чаус-паша смещен был со всех должностей своих, за то что допустил их до бунта. Наш посол, замечая явно, что турки готовятся к войне, старался выведывать, что готовится земле Венгерской в тайных советах при султанском дворе; не жалел денег, и аги и служители придворные за большие подарки передавали все замыслы турецкого двора через одну женщину, наконец известили они, что в тайном совете решено идти войной на Венгрию.

В скорости дал знать посол нашему цесарю, через Венецию, чтобы готовился к отпору в Венгрии. До нас же вести доходили не только за деньги от султанских дворцовых служителей, но и сама мать султанова, услышав от султана про Венгрию, известила о том нашего посла через жидовку, которой за то дана была большая награда; только та жидовка не в дом к нам приходила, а тайно передала весть. Да и главные начальники турецкие объявили послу, что, по всей вероятности, Гассан-паша пойдет к Шишеку и возьмет его силой. Так и случилось; он пошел к Шишеку с великой силой и много учинил разорения, только на этот раз Бог, по милости своей, помог нашим христианам, хотя их малая горсть была в сравнении с турками, так что Гассан с лучшими своими воинами и со множеством отборных людей побит был нашими. Когда пришла весть об этом в Константинополь, возмутился весь город, и как прежде люди кричали ему в восторге хвалебные слова, так теперь слышались крики жалости и отчаяния.

Как уже теперь видно было, что мы ничего доброго не можем ждать себе, то задумал я уехать с армянскими купцами сухим путем через Персию в Египет, а оттуда пробраться через Иерусалим в Венецию и морем из Венеции вернуться домой. Я уже понемногу заготовил себе и все нужное на дорогу и только ждал удобного случая. Денег хотел дать мне взаймы посол, и я писал домой родным, чтобы прислали мне денег, так что уже совсем положил, если будет воля Божия, пуститься в этот путь на неведомые земли; только воли Божией на то не было.

В ту пору сестра турецкого султана, у которой сын погиб в бою с Гассаном, услышавши эту весть, побежала, растрепав волосы, как безумная, бросилась к султану и, упав к ногам его, молила о мщении христианам. Посол наш, которому не раз напоминали, отчего так долго не шлют ежегодной дани, отвечал, что сами турки в том виноваты, для чего они первые нарушили мир, захватили крепость Выгишт в Хорватской земле и несколько сот людей увели в неволю; желая при том смягчить разгневанных на такой ответ турок, просил позволения послать в Вену несколько человек из дворян своих. Получив разрешение, послал он тотчас Яна Перлингера, Яна Маловеча и Габриеля Ивана, секретаря, чтобы довели до сведения цесаря о намерениях турецкого двора. Двое из них вернулись назад, а на место Ивана прислан был за секретаря некто Бон-Омо. Но уже месяца через три всюду огласилось без утайки, что скоро начнется война в Венгрии. Султан турецкий призвал к себе Синана-пашу, первого ненавистника христианам, и назначил его визирем, или главнокомандующим надо всем войском; ночью провожали его из султанского дворца в его дворец с факелами и с великим почетом, и по всему городу слышны были крики, радостные восклицания и шум от толпы, двигавшейся по освещенным улицам.