Горькая та была и жалостная дорога! Сердце могло надорваться от боли. Тут иные из невольников совали нам в руки на прощанье что у кого нашлось: иной давал нам ломтик хлеба, иной связку игол, иной клочок хлопчатой бумаги. Придя к воротам, с горьким плачем стали мы благодарить квардиана-пашу за то, что был милостив к нам, и он, сжалившись над нами, сам прослезился и, хотя нас утешить, говорил нам: «Ну, милые сидельцы, знать не взлюбил вас пророк Магомет, что надо вам идти в такое тяжкое заточение: ведь вы до самой смерти оттуда не выйдете, и уж не свидеться вам никогда со своими ближними! И покуда живы, не увидите ни солнца ни месяца, а так до смерти будете сидеть в беде, в нужде и в темноте; жаль мне вас, несчастных людей! А ежели захотите потурчиться, то избавитесь от всех бед, и еще одарит вас паша богатыми дарами. Решитесь на это, послушайте моего совета: ведь как только вы туда попадете, все на свете про вас забудут. Эта тюрьма так и зовется — живым могила, оттого что в ней невольники все равно, что во гробе, и оттуда уж не выходят».

От таких речей еще прибавилось нам болезни и печали сердечной, и, обнимая друг друга, простились мы с невольниками и со всеми турками. На прощанье велел паша напоить нас вином и дать по ломтю хлеба, только не хотелось нам в ту пору ни есть ни пить, и от слез не могли мы ни глядеть, ни слова вымолвить, зная наверное, что нет нам надежды на выход из того заточения до смерти. Дивно, как никто из нас в тот час не умер, — так у нас у всех сердце щемило от страха. Не просто с плачем, а с великим рыданием сели мы в лодку, с горестью глядя на Константинополь; особенно горько стало нам, когда увидели мы колонну, возле которой стоял прежний наш дом, где, бывало, жили мы на воле и в веселости, а теперь, несчастные, должны идти в вечное заточение. Кто бы ни писал, не в силах будет выразить все наше горе и беду нашу; и меня самого в эту минуту, когда пишу, одолевает болезнь сердечная; и так довольно уже говорить об этом.

Когда же близко мы были от той крепости, где стоит Черная башня, стали турки нам показывать ее и утешать нас такой речью, чтобы имели мы надежду на Бога: силен-де Бог нас и из нее освободить, и вот-де с полгода тому назад освободились из нее невольники; но мы от слез и от горя не могли ни говорить ни глядеть, — и дивное это дело, откуда берется столько слез из очей! Когда бы не мысль о душе своей, кажется, лучше бы мы выбросились в море и утопились бы: такой обуял нас страх и такая тоска напала от одной мысли, что нет ни малейшей надежды выйти когда-нибудь из этой тюрьмы; притом еще думалось, что новый ага будет еще строже содержать нас, нежели прежний смотрел за своими узниками, — в этом мы и не ошиблись.

Когда пристали к берегу под самую крепость, спустили нам сверху лестницу, и мы, взявши на плечи узелки свои, полезли по ней за гетманом в крепость. Наверху пришли к большим железным воротам, которые тотчас отворили нам, а за воротами через площадку открывался проход, и в конце его опять железная дверь в самую башню. Начальник с лодки подал письмо от верховного паши Магомету-аге, то есть гетману той Черной башни; и, прочитав письмо, ага сказал громко: «Что же я буду делать с этими несчастными узниками? Кажется, не заслужили они такого тяжкого заточения. Неужели не нашлось для них тюрьмы полегче? Несправедливо так истязать невинных людей». Потом, поглядев назад и видя, что все мы горько плачем и глаза у нас налились кровью от слез, промолвил: «Аллах Биуктер, куртулур Сиве!» (то есть: «Не бойтесь, Бог великий освободитель!»). И вслед за тем велел отворить страшную дверь и идти нам в тюрьму.

У кого есть жалостливое сердце, тот пусть вообразит себе, каково было горе наше, плач и сетование, что мы уже до смерти своей не вернемся назад в эти двери, разве мертвых вон вынесут. Ах! Подлинно, нет горести выше этой, и где не остается никакой надежды, там и жить нет охоты; так и нам хотелось лучше на месте пасть мертвыми, нежели вступать в эту башню. Но все было напрасно, ибо так Богу угодно было.

Войдя в ужасную темную башню, нашли мы там четырех узников, о которых выше было помянуто, и они встретили нас жалостливо, сокрушаясь о нас, что довелось нам быть им товарищами в беде и тесноте. Тут где кто сел, тот и должен был целых два года сидеть, лежать и иметь бедственное свое жилище. Башня та превеликой высоты, но в ширину невелика, так что все мы, числом двадцать два с четырьмя прежними, итого двадцать шесть человек, едва могли улечься рядом, и еще плотно прикасаясь друг к другу. Внутри башни устроена клетка из толстых дубовых брусьев, где содержали прежде львов, и так расположена, что стража может ходить вокруг той клетки, где внутри сидят невольники, и видеть все, что они делают. В середине клетки горит днем и ночью стеклянная лампа, а вокруг поделаны колоды, в которые мы упирались ногами. Положено было нас приковать за ноги к тем колодам, но Бог дал нам милость пред нашим гетманом, так что не велел он сажать нас в колоды; только когда кто из незнакомых турок приезжал в башню, гетман посылал наперед к нам стражей замкнуть нас за обе ноги в колоды, а потом, по отъезде турок, приказывал опять нас выпустить.

Был тот гетман из христианских детей, хорват родом, старик, лет уже 90, горячий человек к своей вере, и до нас добр, но в должности своей престрогий; сам присматривал за стражами, часто приходил в башню и приказывал каждый день осматривать у всех кандалы. Ежедневно стражники осматривали нас по всему телу и все платье наше переглядывали, не найдется ли у кого нож либо пила; гетман, имея перед собой пример прежнего, повешенного аги, не давал себе ни малейшей ослабы в надзоре. На другой же день рано поутру вывели нас одного за другим из башни, велено было каждому заковать ноги в огромные железные кандалы и потом опять погнать нас в башню. Тут вложил Бог добрую милость ко мне в душу одному из стражников, потурченному хорвату, и он мне шепнул совет, чтобы я выходил последним из башни. Всем моим товарищам наложили на ноги кандалы и отослали их назад в башню; тогда и я, как был, в рубашке, только сукня накинута на плечи, приведен был к аге с его советниками; тогда, обратясь к ним, хорват сказал: «Кандалы все вышли, больше нет». Услышав те слова, ага приказал было отвести меня в башню без желез, но советники стали возражать ему, представляя, что я, хоть и молодой человек, все-таки могу себе и товарищам быть пособником в бегстве из тюрьмы и сам-де он знает, как бы потом не пришлось отвечать за недосмотр. Ради того порешили они заковать и меня, а как недостало кандалов, то надели мне два круга железных на обе ноги и закрепили цепью; все-таки легче было мне тащить на себе цепь, нежели кандалы, и можно было вольнее протянуть ноги. Так и я должен был с горем тащиться в башню вслед за своими товарищами.

Наступал уже третий день, а нам не давали хлеба и никакой пищи; мы послали просить к себе агу своего и спрашивали, что хотят с нами делать. Третий день уже у нас ничего во рту не было, и если хотят голодом морить нас, то пусть лучше бросят в море и утопят, чтобы по крайней мере разом избыть нам от беды своей. Видя, как мы пред ним горюем и плачем, возымел он сам такую жалость над нами, что и у него слезы капали из очей. И сказал нам так: «Жив есть Бог и великий Магомет, пророк Его, что не от моей воли такое тяжкое и мрачное вам заточение. Не могу надивиться, как они заперли вас в тюрьму и не дали мне никакого приказу, как дальше поступать с вами. Не думаю никак, чтобы хотели они уморить вас голодом: в таком случае не посадили бы вас сюда с другими невольниками, а заперли бы в подземелье, куда сажают турок на голодную смерть. Сейчас поеду нарочно в Константинополь, узнаю, что мне дальше с вами делать, и вам дам знать». Тут мы все со слезами стали целовать ему руки, ноги и одежду, поручая себя ему, и с великим страхом ждали его возвращения.

Вернувшись из Константинополя перед вечером, он обнадежил, что не уморят нас, и известил, что по просьбе его назначено нам от паши на прокорм по три крейцера на день. Притом еще сказал, что долго придется нам ждать, пока выдадут деньги, так как жалованье за службу дворянам и военным людям выплачивается по четвертям года, и нам в тот же срок будут отпускать наше положение, и потому до тех пор надо употребить какой-нибудь способ для нашего продовольствия. Он распорядился так: зная, что неоткуда нам достать денег, добрый человек, поручился за нас перед хлебником в том местечке при Черной башне, чтобы каждому из нас давали по два ломтя в день, а он будет уплачивать деньги за тот хлеб через каждые три месяца. Как сказал он, так и исполнил: платил хлебнику каждую четверть, а третий крейцер удерживал в свою пользу за хлопоты; и так больше двух крейцеров на день не хотел давать нам, и то мы должны были принимать с благодарностью. А как нельзя было пить морскую воду, то приносили нам хорошую ключевую воду с горы, за несколько верст от местечка, и давали всем две кружки на день, так что мы едва могли утолить жажду, ибо в тюрьме у нас бывал жар нестерпимый; из-за той воды бывали у нас часто ссоры между собой, когда один выпьет больше, нежели другой. И для того чтобы всем была ровная мера, придумали мы употребить работу; научившись вязать, складывались по пяти и по шести человек вместе: один прял бумагу, другой сучил нитки, третий вязал и так далее. Так заработали мы себе кое-какие деньги, либо продавали свое вязание, либо присылали нам за него муки, масла, хлеба, уксусу и несколько аспров. Тогда, сложившись все вместе, купили мы на каждого человека по особливой кружке и большую деревянную посудину, куда ставили свои кружки, и как только принесут воду, наполняли свои кружки, один за другим, по очереди. А если затем оставалось еще воды в посудине, то по очереди брали оттуда воду через день, и каждый держал свою воду до нового приносу.