Иной раз мы и не знаем, что с нами творится, ни с того ни с сего нападает какая-то непонятная радость или тоска. И мы спрашиваем себя: что это с нами? Что со мной? Почему я вдруг сам не свой? Почему изменилось настроение? Каково оно и чем оно вызвано? Мы размышляем, и в памяти возникает какой-то невинный, совсем неприметный пустяк, к нему даже трудно отыскать нити, однако мы чувствуем их и снова задаемся вопросом: «Что со мной? Что все это значит? Почему я вспоминаю об этом?»

Вспомнилась, к примеру, душистая вика. Или вам сказали о ней, может, произнесли одно слово — «вика». И вы ее сразу увидите. И тут же в мыслях всплывает изгиб тропки возле нее. Чья была эта вика? Куда вела эта тропка? Куда я шел тогда? Когда и где это было? Куда — туда? Куда — назад?

Или вдруг вспомнится ключ. Что это был за ключ? Где я его потерял? Почему он снова возник в моей памяти? От чего он был? От каких дверей? Эх, будь этот ключ снова у меня в руках, уж я бы нашел те двери, которые им отпирались.

В саду береза. Вихляет коленом. Мальчишки с ума по ней сходят. А я уж давно вырос из коротких штанишек и не способен даже стих накропать — вот оттого потихоньку и забавляюсь прозой.

Зачем я тут об этом пишу? Бог знает! Почему-то мне кажется это уместным.

Кибиц, поди прочь. Не искушай!

Ну ладно! Поведем речь об Имро. Мы же о нем говорили. Поговорим об Имро и Штефке!

Вот именно!

Стояли чудесные вечера. Пахло смолой. Лес дышал. В месячном свете блестели затемненные окна. Тогда всюду были затемненные окна.

Имро в тот вечер задержался со Штефкой дольше обычного. В Церовую уже притарахтел последний братиславский поезд и тут же оттарахтел дальше, а они все еще продолжали гулять. Бродили возле имения; через каждые пять-шесть шагов останавливались и взглядывали на дорогу и тропку, прислушиваясь, не идет ли кто. А что, если Йожо еще сегодня вернется из Братиславы? Не хватает только, чтобы он их застал! Нет, такое не может случиться, нет, нет, ни за что не случится! Если бы кто показался или они бы увидели, услышали что подозрительное, Имро немедля бы скрылся. А Штефка быстро и тихо юркнула бы в дом и там бы уж представлялась вовсю, чтобы Йожо ничего не заметил!

Время текло, вокруг царило спокойствие, и только тихо и однозвучно стрекотали сверчки. Но Имро настораживало это спокойствие, оно казалось ему каким-то ненастоящим! То и дело он вглядывался и прислушивался, то и дело замирал в напряженности. Имро считал, что этой напряженности и так многовато, зачем же ее еще продлевать? Да и поздно уж, пора, пожалуй, домой. Зачем рисковать и подвергать себя лишней опасности? Ведь и завтра день, и послезавтра; через два-три дня они же опять могут со Штефкой увидеться!

В самом ли деле он так подумал?

По всей вероятности, да. Во всяком случае, он вполне мог так подумать. Скорей всего, ему пришли на ум такие слова, и, конечно, пришли потому, что он хотел их высказать Штефке. А хотел по многим причинам.

И прежде всего потому, что, уходя из дому, он открыто признался Вильме, куда он идет, на сей раз действительно (какая откровенность!) признался ей в этом. Сказал, что идет в имение, повидать Кириновича: тот нынче утром (какое точное предположение!) уехал в Братиславу и сегодня же (Имро, правда, имел в виду завтра) должен вернуться и привезти свежие новости — вот потому-то Имро и хочет с Кириновичем (провались он, этот Киринович!) встретиться и потолковать.

Вот как Имро умеет обманывать! А что, если Вильма не спит? Вдруг еще ждет? Он сказал, что в имении долго не задержится. А теперь что он скажет? Где был так долго? Какую небылицу, какую отговорку он еще выдумает?

— Йожо уже не приедет! — сказала Штефка.

— Откуда знаешь? — пробормотал Имро. — Еще может приехать.

— Нет, я знаю. Он уже бы приехал.

Помолчали. Прислушались. Стрекотали сверчки. Потом Имро подумал об отце и следом — о братьях. Где они? В самом деле, где Ондро и Якуб?! Что они делают?

В мысли его затесался и свояк Штефан, муж Агнешки. Агнешка, да и Вильма вечно теперь над ним причитают, тревожатся, будто с ним что-то случилось. Может, зря и тревожатся. Просто застопорилась где-то почта, задержались Штефановы письма. Почта сработает, и, глядишь, завтра-послезавтра опять придет почтальон, заглянет во двор и, смеясь, крикнет: «Срочное! Заказное!» И опять все будет в порядке. Может быть. Поглядим. Надо надеяться! Да и что может случиться со Штефаном? Агнешка наладилась было к нему, да мать с Вильмой отговорили ее. Имро предложил свои услуги, но, верно, сказал это не очень-то веско и убедительно — женщины отнеслись к его предложению несерьезно. А может, он и предложил несерьезно.

Стрекотали сверчки. Штефка прижалась к Имро и, склонив голову ему на плечо, сказала:

— Как тут светло! Я бы на всю ночь тут осталась!

Она ждала ответа, но Имро молчал. И Штефка придумала новую фразу, показавшуюся ей, правда, довольно мудреной, но она все равно ее изрекла, причем даже как-то торжественно, чуть выпрямившись:

— Как скупится это лето на темноту!

Имро недвижно стоял, обнимая Штефку одной рукой, но тут протянул и другую, обвил ее талию и, слегка нагнувшись, стал целовать в губы.