Мы ходим по темным, затхлым казематам форта–тюрьмы, преодолевая удушающий запах нечистот и болотную грязь на полу.

В конце коридора, по–видимому, была канцелярия. Кучи бумаг и обугленные, похожие на бухгалтерские книги, папки. Порывшись в этом хламе, я извлек оттуда одну из уцелевших папок и стал рассматривать ее возле зарешеченного окна. На толстой ватманской бумаге готическими буквами аккуратно выведено: «План дополнительного кладбища». Перелистывая дальше, я обнаружил подшивку записей личного состава заключенных. Нс буду приводить их все, вот несколько наиболее типичных:

«29 июня 42 г. больных 1131, здоровых 340, в отлучке 27;

1 января 43 г. больных 1322, здоровых 43, в отлучке 15;

10 января 43 г. больных 1305, здоровых 43, в отлучке 15;

20 января 43 г. больных 1294, здоровых 44, в отлучке 15…» И так далее.

Когда я показал эти записи моим спутникам, оказалось, что они обнаружили в каземате не менее страшные документы. Это былп ведомости на выдачу пищи заключенным. Каждые три дня количество выдаваемой пищи прогрессивно уменьшалось. В июне лист перечеркнут, и в углу от руки написано: «желудочные больные в пище не нуждаются».

Здесь немцы убивали голодом заключенных. В 69 могилах форта зарыты тысячи замученных советских людей, а таких фортов–тюрем под Каунасом — девять.

Людас Режнайтпс — литовский крестьянин, сопровождавший нас сюда, — сказал:

— Возле форта раньше было две деревни, теперь их нет. После того как в Краснодаре судили немцев, здешние немцы приказали жителям этих двух деревень вырыть трупы из могил и сжечь. А потом они сожгли обе деревни и жителей. Я остался в живых только потому, что залез в погреб и дышал сквозь тряпку, намоченную капустным рассолом.

Мы ушли из форта, взяв с собой документы, и отвезли их в ту часть, которая штурмовала этот форт и находится сейчас в нескольких километрах от прусской границы. Бойцы узнают содержание этих бумаг и найдут тех, кто их подписал.

1944 г.

Небо скрежещет. Этот звук заполняет собой все. Клокочущий, металлический, он делает пространство тесным, воздух плотным.

И когда открываешь дверцу машины и глядишь вверх, видишь битву в воздухе и кажется она потому происходит там, что стало мало места на земле.

Гудящие клубки — наши истребители, они сражаются с «мессерами»… А под ними, одновременно и почти параллельно, навстречу друг другу плывут тяжелые эшелоны наших и немецких бомбардировщиков. Бомбы немцев рвутся на нашей земле, наши бомбы рвутся в тылу немцев. Черные стены разрывов медленно сближаются друг с другом. И между этими стенами идет бой, в траншеях и блиндажах на линии немецкой обороны.

Кругом обломанный лес. Вместо ветвей из деревьев торчит только одна щепа. Горячие черные воронки. Сгоревшие машины. Расколотые тачки. Изуродованная земля…

Звук? — нет, не звук. Здесь пет звука, здесь все слилось в единую бурю разрушения. Будто вся паша земля гневная и неистовая навалилась на немецкую землю, как наваливается льдина на другую в половодье.

Лопающийся хруст рвущихся снарядов раздается то сзади, то спереди, то сбоку. Бой на опушке леса. По дороге, прорубленной в лесу, идут тяжелые машины с боеприпасами. У одной ветровое стекло пробито частыми круглыми дырами — следы нападения «мессершмитта». В прицепе за «студебеккером» катится колесница походной кухни с трубой, как на паровозе Стефенсона. Повар, открыв крышку котла, размешивает варево.

Снаряд падает на дорогу. На земле бьются лошади, горит повозка с сеном. Шоферы тормозят, спрыгивают, оттаскивают лошадей, затаптывают горящее сепо, рубят дерево, мешающее объезду воронки, и снова лихо катят вперед.

Навстречу идет раненый боец, гимнастерка, залитая кровью, разрезана, сквозь разрез видно, как судорогой сводит мышцы его живота от боли. Но лицо раненого торжественное. Он останавливается и говорит:

— На ихней земле был! Слышите? А!

И тут же с удивлением и восторгом рассказывает:

— Мы цепью ползли, он нас огнем прижал, деваться некуда, прямо землей засыпал. Лежу, один глаз прижмурился другой на всякий случай открытым держу. И вдруг в душу словно огнем поддало. Столб такой в полоску особенный увидел… Ах, ты, думаю, мать честная, пограничная вешка. Вскочил, кричу «ура», а ноги подо мной уж сами ходят. Что ты, думаю, дурак делаешь, в рост прямо на пулемет прешь, убьют ведь, а ноги несут. Спасибо догадался па бегу гранатой по пулемету, и сшиб. Прошла рота. А я лежу, кровь течет. Кое–как еще вперед столба шагов на десять прополз, чтоб, значит, по всей форме ихней земли достичь, потом дыханием осекся.