– Да, шорох! – подтвердил Урбанайтес. – В деревьях все время что-то шуршит, я тоже слышал…

Я вдруг пожалел, что с ними связался. Какие-то они истерики. У одного что-то шуршит, другой видел длинные сараи, третья скоро газету начнет выпускать – «Ты и раздвоение»…

Как с такими героями работать? С трудом.

– Я не только слышал, я кое-что видел, – прошептал Урбанайтес уж совсем замогильным голосом. – Глаза… Там, в джунглях, глаза.

Тут уже даже я едва не прослезился. Это уже начинало походить на какой-то сюрреалистический мульт, есть такие из старых. Где лопаты с глазами, а тарелки с тормозами. И голова у меня заболела.

– Это глаза тех зомби, – сказал я. – С зомбофермы. Красные такие? Глаза?

– А если серьезно? – Ахлюстин уставился на меня. – Что все это такое? Шорохи, глаза? Твои шутки?

Боятся. Это хорошо. Страх открывает двери. А Ахлюстин такой вообще, Серьез Туберкулезыч просто…

– Это, видимо, долгопяты, – сказала Октябрина. – Такие маленькие обезьянки с присосками на лапках.

– Все знает – все умеет! – прокомментировал я. – Октябрина, где ты была в годы моей молодости? Я бы подарил тебе снегокат.

– Да, это могут быть долгопяты, – вмешался Урбанайтес и продолжил Октябринин рассказ: – Долгопяты живут на Филиппинах, в Индонезии, не исключено, что и сюда их завезли. Или сами добрались. Аборигены называют их ярмаяху – демоны кровавых глаз. Зверьки абсолютно безобидны, но их глаза в темноте светятся жутким красным светом. Многие европейцы, попадавшие в джунгли ночью и не знавшие про долгопятов, сходили с ума. Так что никаких зомбоферм. А наш Антон просто большой сказочник.

– Шарль Перро, – пошутил Потягин. – Дядюшка Примус.

Но никто не засмеялся.

– Да, мои милые головоноги, у нас тут просто Зловещий Берег какой-то, – сказал я. – Злыднев Бряг, как сказали бы древние болгары.

– Сам ты… – Октябрина поморщилась. – Злыднев…

– Антон Злыднев, – прокомментировал неуемный Потягин. – А что, тебе идет.

– А тебе идут панталоны, – огрызнулся я.

Потягин свернулся, и ужин завершился в молчании.

Они ушли, а я остался один. Ветер продолжал дуть, и действительно, я почувствовал некоторую жуть, разлитую над побережьем. А насчет этих бараков в лесу – надо будет посмотреть… Как время выдастся. Не сегодня, сегодня холодновато, к тому же я был уверен, что все эти длинные бараки – плод болезненного потягинского воображения.

Поэтому я лег в гамак и качался, раздумывая о пользе кокосовых стружек. Спать не хотелось, но ветер стал совсем уж холодным, и гулять я не рискнул. Приказал Андрэ сварить шоколада с перцем. Бот отправился кулинарить, я же отдыхал.

В бунгало моем не имелось окон, впрочем, как и стен, жалюзи из кедровых пластин, благоухающие и пропускающие прохладу, иногда на ночь я их опускал, сейчас же они были открыты – и в сторону моря, и в сторону буша. Сначала я глядел на море, потом вспомнил про эти глаза и как дурачок взглянул в сторону зарослей.

Волосы на голове постыдно шевельнулись.

В джунглях кто-то был. Какая-то фигура между деревьями. Темный силуэт, призрак Оперы… Впрочем, возможно, это из-за сумерек, они какие только штуки со светом не выкидывают. Или страхи, от них тоже такое случается, от страхов. Понарассказывали тут всяких историй, вот я и перевозбудился…

Фигура. Размытая, будто в камуфляжном костюме. Стоит. Ладно, сейчас проверим.

Я дотянулся ногой до ружья. Подтащил его к себе. Пластиковая дробь пополам с солью. Мое собственное изобретение, прочитал в старых оружейных журналах. Патроны тоже сам снаряжал, все по правилам. Во время выстрела пластик тает и смешивается с солью, горячие капли прилипают к телу, получается очень больно, причем долго. Сейчас мы ему покажем…

Стал целиться. Головы не видно, да и в голову попасть я не хотел, хотел в пузо или в ногу. Да, всажу ему в ляжку каучуковую пулю, пусть кричит, пускай трепещет.

Темный силуэт лег на мушку, я задержал дыхание и зажмурился.

У меня привычка – зажмуриваться перед выстрелом. Для стрелка – чрезвычайно вредная, но избавиться не могу. Приобрел ее во время реставрации битвы при Саратоге, при стрельбе из старых мушкетов все время приходилось жмуриться и отворачиваться, потому что они частенько взрывались. Эта привычка мне весьма и весьма помогла.

Потому что ружье взорвалось. То есть ствол разорвало. С каким-то тяжелым стоном. В лицо мне ударило жаром, я перекувыркнулся через стул, потому что весь расплавленный пластик и вся расплавленная соль, вся адская смесь прыснула мне на руки и на левую часть лица, и это было больно. Хотите – попробуйте, растопите немножко каучука, капните себе на затылок, попробуйте, как это приятно.

Я заорал так, что из джунглей сорвались немногочисленные птицы, а сдохшие москиты посыпались вниз скорбным пеплом.