Затрепетал, затрясся змей, завертелся от страха на своём свёрнутом в кольца хвосте. Ведь силой, данной ему самим сатаной, мог он видеть вперед, через многие годы, что малец этот родился ему на погибель.

– Изведу-у-у!! Огнём спалю-у-у! Пепел в лапе сожму и над пучиной морской развею-у-у! – завывал от ужаса и злобы поганый змей, когда со свистом мчался по небу к Мурому.

Муромский люд, в язычестве живущий, боязливо косился на мрачное небо и испуганно бормотал:

– Эка туча, невиданна, страшна, сиза и огромна, наш град под себя подминает. Заслони нас, Стрибог, от Перуновых огненных стрел! – И по избам, топоча лаптями, зайцами упрыгали.

Немногие же христиане Бога о пощаде молили, и услышал Господь их молитву. Зарокотал с небес и обрушил на землю такой страшный, тяжкий гром, что из Оки рыбацкие ладьи на берег выбросило. И тотчас синие молнии ярко вспыхнули и затрепетали в мрачной утробе тучи. То Божьи Ангелы с гневом на дьявола глянули.

Муромский народ с перепугу окна-двери наглухо захлопнул, на дубовые засовы ворота заложил, порожние вёдра, бадьи и горшки вверх дном перевернул, чтобы в них черти от Божьего гнева не юркнули.

А младенца Илюши изба незатворенной осталась. Отец на покосе был, а мать пелёнки в Оке полоскала и видела, как горячие, сверкающие молнии разорвали зловещую тучу на тысячи кусков и один сгусток тьмы пал вниз и черным вороном стремительно влетел в открытую избу.

Охнула Ефросинья, уронила в реку полосканье и, не чуя под собой ног, побежала к дому, а из горницы, чуть не опрокинув её наземь, злосмрадный змей с шумом вон вылетел.

Дрожащими от страха руками схватилась Ефросинья за зыбку и увидела, что нет в ней Илюши, а лежит он на полу в вышитой рубашонке, живой, но неподвижный и белый как мел…

С той поры как испортил Илью поганый змей, отнялись у него руки и ноги и не мог он ни ходить, ни лёгкой работы рукам дать, а только сидел на лавке и с великой тоской молча в пол глядел.

В первые годы матушка с батюшкой чем только его не лечили, какими травами горькими не поили, а всё напрасно.

Чёрными ночами на коленях молила Ефросинья молчаливого Бога:

– Боже! Создатель всех тварей, Ты содеял меня достойной быть матерью семейства. Благость Твоя даровала мне сына, и я дерзаю сказать: «Он Твой, Господи!», потому что Ты даровал ему бытие и оживотворил его душою бессмертною.

Судья Праведный, наказывающий детей за грехи родителей до третьего и четвёртого рода, отврати такую кару от сына моего, не наказывай его за грехи мои, но окропи его росой благодати и святости. Карай его, но и милуй, направляй на путь, благоугодный Тебе, но не отвергай его от лица Твоего!

Да ходит Ангел Твой с ним и сохранит его от всякого несчастья.

А однажды, отчаявшись и Бога-заступника забыв, привела ночью в избу столетнего колдуна-волхва. Люди боязливо о нём говорили, что он не только лечит, но и порчу навести может.

Пришёл ведун, позвякивая медными оберегами на груди, сумрачно, из-под нависших бровей глянул на бледную от страха Ефросинью и, ни слова не говоря, стал раскладывать на полу вокруг Илюшиной зыбки сушёных лягушек, ящериц, белые волчьи зубы, пахнущие сладким дурманом сухие травы и тайные, волшебные порошки в чёрных мешочках.

Потом достал из-за пазухи жёлтую куриную лапу и, стуча ею по тёмным брёвнам избы, забормотал страшные заклинания, от которых две чёрные свечи на столе то внезапно вспыхивали, то вдруг гасли.

– Силою, мне данной самим Стрибогом, отыде, чёрная немочь, язва, порча, свербица, трясовица, от дому сего!

Силою, мне данной Даждьбогом, отыде, язва, порча, губительство, от дверей и от всех четырёх углов!

Нет вам здесь чести, места и покою! Выползайте из всех щелей дома этого и из тела младенца, смертоносные язвы, губительная ворожба и злая порча, и бегите отсюда в болотные топи, где ваш настоящий приют, и сгнить вам там и назад не воротиться!!

И так ведун распалился – в трясучку впал. Белыми бельмами в темноте, как филин ночной, сверкает, зубами клацает и плюётся во все углы.

У Ефросиньи от страха спина деревянной стала, и чудится ей, что и впрямь из всех щелей, извиваясь по-змеиному, какая-то скользкая нечисть повылазила. От ужаса шевельнуться не может, но когда осатаневший дед стал к Илюшеньке, завывая, подскакивать, опомнилась, выхватила мальца из зыбки, выскочила в ночь и, не разбирая дороги, к тихой, доброй Оке побежала.

До самого рассвета, прижав к себе сына, ходила она взад и вперёд по берегу, вздрагивая и поёживаясь от пережитого страха и ночного хлада. Когда же на взгорке дьяк в било ударил, перекрестилась и понесла сына в маленькую деревянную церковку. Здесь, на слёзной исповеди, всё без утайки отцу Власию поведала.