Шрифт:
Он же сокрушённо качал головой, тяжело вздыхал и, крестясь, восклицал:
– Господи, грех-то какой! Да кто дал волхвам власть изгонять нечистого духа? Ведь это делал только Иисус Христос Своим словом и те, кого Он на это сподобил.
– Да ведь он, батюшка, какие-то особые молитвы шептал, сама слышала, – всхлипывала несчастная мать.
– Вот-вот! Молитвы ведунов не молитвы вовсе, а кощунство. Молитвы у нас все в церковных книгах записаны, а особых молитв нет. До каких же пор в язычестве пребывать будете? Худо, худо живёте, не ведаете Божеских книг и оттого не содрогаетесь. А вот ежели плясцы и гудцы [1] зовут на игрище, то все туда бегут, радуясь, и весь тот день стоят там, позорясь.
1
Г у д ц ы – скоморохи.
Когда же зову вас в церковь, вы зеваете, чешетесь, потягиваетесь и речёте: «Дождь» или «Студёно». А на позорищах [2] и дождь, и ветер, и метель, но все радуются. В церкви же и сухо и безветрие, а не идёте – ленитесь.
Потом вздохнул и всем немногим, кто был в церкви, простил ведомые и неведомые грехи, а к Илюшиным губам осторожно крест приложил.
Эх, летят годки быстрыми птицами, кому в радость, а кому в тягость. Двадцатый год уж Илья сиднем в избе на лавке сидит.
2
П о з о р и щ е – древнее название театрального действия.
А хорош-то собой, а в плечах могуч – любо-дорого поглядеть, но от немощных ног своих на весь белый свет осерчал. Слова лишнего из него не вытянешь, «да» и «нет» на все матушкины разговоры сквозь зубы еле вымолвит и опять сумрачно в угол уставится и глядит не мигая, будто там его беда затаилась.
Особенно невмоготу ему было, когда зимой, на Масленицу, буйные молодцы с другого берега Оки скатывались с муромскими на кулачках биться. С весёлым хохотом всегда муромских били и с обидным свистом долго гнали по скользкому льду.
– Э-эх! Нет у наших робят бойца-надёжи, опять, как щенят, пораскидали, – в сердцах бросал шапку об пол отец.
А Илья в своём углу каменным делался, будто ему шапку в лицо с укором бросили.
Сам-то Иван Тимофеич в молодые годы ровни себе по удали не знал. Одной рукой молодцов на снег скучать укладывал. Думал, и сын «надёжей» будет людям в ратном деле, а ему в трудном хозяйстве, да проклятый змей поперёк его мечты разлёгся.
А на эту Масленицу ещё одна беда, как тяжкий воз с камнями, на Илью опрокинулась.
Приходила к ним иногда тихая, застенчивая девочка Улита. Такая ласковая была – то сладкой земляники Илюше из лесу в лопушке принесёт, то орехов, а то просто так придёт и скажет ему чисто по-детски:
– Я тебя, Илюша, жалеть пришла.
– Ну жалей, жалей, – усмехнётся Илья.
А Улита сядет рядом с ним на лавку, голову рукой по-бабьи подопрёт, губы подожмёт и молчит горестно. Илюшу жалеет. Потом встанет и скажет серьёзно-серьёзно, с верой:
– Дай тебе Бог здоровья и силушки, Илюша. – И степенно, до самой земли ему в пояс поклонится.
А косица-то её толстая всегда, как на грех, со спины через голову перекидывается и хлоп об пол!
Всю серьёзность портила.
Всегда после Улиты Илюшина душа будто от тёплого солнышка оттаивала, и не заметил, как стал ждать, когда ещё Улита жалеть придёт. Когда же она из девочки девушкой статной нежданно стала, чуть не выл от тоски, бедный.
Ну вот, а на эту Масленицу пришли отец с матерью с шумного уличного веселья румяные, все в снегу и с порога Илюше, словно обухом по лбу:
– Слыхал? Улита наша под венец нынче идёт!
– Какая Улита? – не понял Илья.
– Да какая ж ещё? Аль забыл, кто тебе землянику в лопушке приносил?
– А… жених кто? – глухо спросил Илья.
– Да с того берега какой-то. Говорят, рыжий да конопатый, будто клопами засиженный. Одно слово – непутёвый. Да они там все такие.
– Кто ж меня теперь жалеть-то будет? – чуть слышно прошептал Илья.
– Как кто? – ахнула мать. – А мы с отцом не в счёт? А Господь? Он всех любит.
– Как же, «любит»!! – взревел вдруг Илья так страшно, что батюшка с матушкой, будто громом поражённые, на пол повалились. – Если Он меня так любит, за что же наказывает?! Двадцать лет я колода колодой! За какие грехи?! Если же Он без вины надо мной потешается, то и я Его из души вон вырву.
И тут, безумец, бесом ослеплённый, рванул с себя крест нательный и что есть мочи в дверь швырнул.
Испуганной ласточкой метнулся медный крестик с порванной бечёвкой и у самой двери вдруг замер в воздухе. Илья от этого чуда будто немой сделался, рот разевает, а слова в горле стоят. Оглянулся беспомощно на родителей своих, а они, сердечные, тихо, не шевелясь, на досках лежат, будто спящие.