— Не будем об этом, — отозвалась Элизабет и с улыбкой склонила к нему лицо.

— Поцелуй меня и прочти мне еще раз вчерашний сонет.

Ближе к вечеру Элизабет обычно играла. Мартин садился к окну — в него ветками проникал куст жасмина — и внимал откровениям ее благородного искусства, как вбирала в себя по утрам она его мастерство, увлеченно и благодарно откликаясь на любой мимолетный посыл. Чаще всего она играла собственные композиции, иногда импровизировала. Про нее в кругу Мартина распространяли легенды, будто думает она посредством музыки и знает толк в том, как в три аккорда выразить настроение минуты или души во время беседы. В этой вечерней музыке она порой так упоительно раскрывала душу, в таких певучих и чистых звуках, словно выкладывала ее любимому на ладонь.

В один из таких вечеров случилось, что несколько проплывавших по озеру прогулочных лодок незаметно собрались вокруг поднимающейся из воды каменной стены сада, и кто-то возложил на ступеньки причала перед домом букеты цветов.

Полуденные часы проходили в беспечной болтовне и ласках. Иногда они купались вместе в каменном бассейне под сводчатым куполом или молча мечтали в тени под финиками, а иногда отдыхали на теплом летнем воздухе, без одежды, под густой листвой на коврах, и Мартин не уставал украшать волосы Элизабет и ее сияющее матовым блеском великолепное тело венками из листьев и цветов. Ночью, когда на воде царил полный покой, они, случалось, тихо скользили по озеру в лодке сквозь темно-синюю красоту ночи, молча или едва слышно перешептываясь, оба захваченные немым очарованием необъятной природы.

— Таким вот, как эта ночь, — сказал во время одной из прогулок поэт, — таким, как эта ночь, Элизабет, я представлял себе в юности счастье. Это был мой любимый сон: плыть сквозь темно-синюю красоту дивной теплой летней ночи, смотреть на огни на вершинах гор и звезды на черном небе, рядом с неземной красоты любимой женщиной, рука в руке, касаясь другой рукой темной воды. К этому добавлялись еще честолюбивые грезы: я видел себя в мечтах знаменитым поэтом, кому все завидуют, на вершине жизни и мастерства, преклоняющим голову к груди не менее знаменитой и благородной женщины. И я не верил, что сон моей юности когда-либо сбудется; те возвышенные и несбыточные мечты пришли и стали явью — но только поздно, Элизабет! Почему мы столько лет проходили друг мимо друга, томясь в тоске, что мог бы дать ему тот, другой, и что, возможно, даст и теперь, но только слишком поздно?

— Не говори так! — взмолилась Элизабет. — Совсем не поздно. И почему это должно быть поздно?

— Потому что для меня, моя дорогая, уже пришло время, когда завидуют утраченной юности и томлению тех лет, предпочитая эту зависть благословенному настоящему. Ах, почему я не встретил тебя тогда, во время страстного, томящего ожидания: ночи тогда были совсем другие, чем сейчас, роскошные, темно-синие, полные таинственного огня, и цветы были ярче, и облака воздушнее, мягче, белее! И все же, Элизабет, если б юность моя снова вернулась ко мне — без тебя, — она была бы мне не нужна.

— Меня огорчает, когда ты так говоришь.

— Нет же, любимая! Давай призовем богов, пусть они покровительствуют нашему счастью. В какого бога ты веришь, Элизабет?

— Не шути так жестоко, Мартин! Ты знаешь, что я безбожница, такая же, как и ты.

— Но я верю — в тебя и в себя. И наша вера — из другого времени, мы родились с нею слишком поздно. Пусть те, кто живет сейчас, пропадут вместе со своими богами! Наша гордость и наше одиночество, Элизабет, — это идолы красоты, и мы пронесем ее сквозь это опустошенное время варваров. С нами еще раз погибнут и древний мир, и античные идеалы. Искусство ближайшего будущего прорастет в Берлине, в России, в чреве варварства и из огня художников, штурмом берущих будущее. Если ты когда-нибудь читала хоть одну книгу Толстого или видела современный театр, тогда ты знаешь, как выглядят наши смертельные враги, дурно воспитанные, из рук вон плохо одетые, нечистоплотные и запятнавшие себя всеми ужасными пороками варварства. О-о, если б ты знала, как я устал жить в это время. Стихи я пишу для двух десятков людей, и почти для такого же их числа ты творишь свою музыку, за какую любой другой век увенчал бы тебя славой.

— Сомневаюсь, что ты настолько уж прав, Мартин. Наше время невыразимо бедное, а пропасть между искусством и жизнью, великим и малым — все та же, без изменений. Сократ, суть которого ты так божественно изложил мне тогда, в Афинах, в период их наивысшего расцвета, возможно, в душе был одинок так же, как и кто-то великий сегодня в том городе, где он живет. Тот, в чьей душе идеал бессмертной красоты, всегда недоволен своим временем и своей жизнью. Вспомни о Микеланджело, остававшемся, при всем его величии, во времена величайшего расцвета безгранично одиноким.

— Благодарю тебя, Элизабет! Если случаю будет угодно сохранить мое имя потомкам, ему всегда будет сопутствовать имя моей возлюбленной, моей музы, и нимб сказочной, романтической любви будет сиять вокруг нашей взаимной славы.

Красивая женщина взглянула прекрасными глазами на поэта и спросила:

— Скажи, что ты более любишь во мне — мою красоту или мое искусство?

— Как будто без твоего искусства твоя красота была бы такою же! Но если тебе хочется их разделить, я отвечу: я люблю твою красоту со страстью влюбленного, пламенной страстью, которая вбирает в себя силу момента, но которая, как и всякая страсть, станет добычей времени. Твое же искусство я люблю, как и свое, кровной, обожествляющей любовью, без которой я не могу жить. Но повторяю: то и другое неразделимо. Твоя красота в самой сути своей и со всеми своими чарами и есть твое искусство. По твоему челу сразу скажешь — за ним скрываются мысли, изумительные по чистоте и безупречности стиля, а твои глаза говорят о том, что привыкли видеть картины и образы, даже если их веки опущены, и по твоим рукам сразу скажешь — они привыкли извлекать из струн мельчайшие потрясения души в их тончайших нюансах.

Приближался самый разгар лета. Среди крупных финиковых листьев начали темнеть плоды, изредка выпадали теплые летние дожди. Вицнау и Риги с их зубчатыми железными дорогами запрудили туристы. Озеро в жаркие часы блестело, переливаясь всеми цветами радуги, как если бы на его поверхности плавали масляные пятна.

Время года подбиралось к тем блистательным летним дням полного изобилия, когда к наслаждению уже примешивается тихая боль близкого конца. Поздние вечера на озере, исполненные ленивой, размягчающей красоты, окутывали далекие горы бархатной пахучей синевой, густой и насыщенной красками, как это случается только в августе.