До поры до времени, когда где-нибудь на прогулке, или в железнодорожном вагоне, или в бессонную ночь вдруг не всплывет совсем забытый кусок жизни и не встанет передо мной как ярко высвеченная театральная сцена, со всеми мелочами, именами и местом действия, шумами и запахами. Такое со мной случилось минувшей ночью. Передо мной выступило из небытия одно событие, про которое я в свое время точно знал, что я этого никогда не забуду, и тем не менее оно бесследно ушло на годы из моей памяти. Это как потерять книгу или перочинный нож: сначала тебе их не хватает, потом ты про них забываешь, а в один прекрасный день обнаруживаешь в ящике своего письменного стола среди прочего хлама — и опять оно здесь и снова принадлежит тебе.

Мне было восемнадцать, я заканчивал обучение в слесарной мастерской. И недавно я понял, что не продвинусь слишком далеко в этой профессии, и решил сменить ее и вновь заняться чем-нибудь другим. И пока не подвернется случай сказать об этом отцу, я оставался еще на этом производстве и выполнял работу наполовину с раздражением, наполовину весело, как некто, кто уже объявил о своем уходе и знает, что все дороги мира открыты для него.

В мастерской у нас работал тогда один волонтер[25], а его необычайное достоинство заключалось в том, что он состоял в родстве с одной богатой дамой из соседнего городка. Эта дама, молодая вдова фабриканта, жила на маленькой вилле и была обладательницей изящного экипажа и лошади для верховой езды; все считали ее высокомерной и эксцентричной, поскольку в сборищах кумушек, перемывавших всем косточки за чашечкой кофе, она не участвовала, а ездила вместо того верхом, удила рыбу, разводила тюльпаны и держала собак-сенбернаров. Говорили о ней с завистью и порицанием, особенно после того как узнали, что в Штутгарте и Мюнхене, куда она время от времени наезжала, ее популярность в обществе была изрядной.

За время, что ее племянник или кузен работал у нас на волонтерских началах подмастерьем, это чудо побывало в слесарной мастерской уже три раза. Поприветствовав родственника, она высказывала пожелание познакомиться с машинами. Это выглядело ошеломительно и произвело на меня колоссальное впечатление, когда она в изысканном туалете, любознательно округлив глаза, задавала вопросы один смешнее другого, расхаживая по вымазанному сажей помещению, высокая блондинка с таким свежим и таким наивным лицом, как у девочки. Мы стояли в своих промасленных рабочих комбинезонах, с черными руками и физиономиями, и нам казалось, что нас посетила принцесса. Нашим социал-демократическим взглядам это никак не соответствовало, но спохватывались мы о том каждый раз уже после.

И вот в один прекрасный день волонтер подходит ко мне в перерыве в вечернюю смену и говорит:

— Не хочешь сходить со мной в воскресенье к моей тете? Она тебя приглашает.

— Приглашает? Эй, оставь свои глупые шутки, а не то ткну тебя носом в желоб с гашеной известью.

Оказалось, однако, он не шутил. Она пригласила меня на вечер в воскресенье. Десятичасовым вечерним поездом мы могли вернуться домой, а если мы захотим задержаться, она, возможно, предоставит нам свой экипаж.

Вступить в общение с владелицей шикарного экипажа — хозяйкой слуги, двух девушек-служанок, кучера и садовника — было, по моим тогдашним понятиям, просто омерзительно. Но это пришло мне в голову только после того, как я со всей горячностью дал согласие и еще спросил, годится ли для этой цели мой желтый выходной костюм.

До самой субботы я бегал в страшном возбуждении и неописуемой радости. А потом пришел страх. Что я буду там говорить, как вести себя, как к ней обращаться? Мой костюм, которым я так гордился, оказался вдруг мятым и в пятнах, а все воротнички — обтрепанными по краям. Кроме того, шляпа давно вышла из моды и вид имела прежалкий, а три блистательные принадлежности моего гардероба — пара новеньких остроносых полуботинок, ярко-красный шелковый галстук и пенсне в никелевой оправе — никак не могли спасти ситуацию.

В воскресенье вечером я отправился вместе с волонтером пешком в Зеттлинген, больной от возбуждения и смущения. Вилла просматривалась беспрепятственно, мы стояли за оградой перед заморскими соснами и кипарисами, лай собак чередовался со звуком колокольчика у ворот. Слуга впустил нас, не произнося ни слова, а обслуживал с таким пренебрежением, что даже не озаботился защитить от огромных сенбернаров, норовивших схватить меня за штаны. Я опасливо посматривал на свои руки, которые месяцами не отмывались добела. Накануне вечером я оттирал их целые полчаса керосином и жидким мылом.

В простом светло-голубом летнем платье, в салоне дама принимала нас. Она протянула каждому из нас руку и предложила сесть, ужин сейчас будет готов.

— Вы близоруки? — спросила она меня.

— Немного.

— Пенсне вам не идет, знайте это.

Я тут же снял его, сунул в карман и состроил соответствующую гримасу.

— И вы к тому же еще и соци? — расспрашивала она дальше.

— Вы имеете в виду, являюсь ли я социал-демократом? Да, конечно.

— А, собственно, почему?

— По убеждению.

— Ах вот как. А красный галстук действительно очень мил. Ну, давайте ужинать. Надеюсь, вы голодны?

На столе в соседней комнате лежало три салфетки. За исключением трех видов бокалов, против моего ожидания, не было ничего, что могло бы привести меня в замешательство. Суп-пюре из мозгов, жаркое из вырезки, овощи, салат и пирог — это была еда, с которой я умел управляться, не компрометируя себя. А вина хозяйка наливала сама. Во время трапезы она разговаривала практически только с волонтером, и поскольку добротная пища и хорошее вино привели меня в приятное расположение духа, я вскоре почувствовал себя вольготно и довольно уверенно.