И в то же время она была женщиной. Потрясающей женщиной. У которой война украла молодость, и поцелуи, и ласки, и нежность. И она в тот день безумствовала сама и его сводила с ума.

Домой они возвращались молчаливые, обессилевшие от лавины накативших на них чувств. Когда до Подбужья осталось совсем немного, Максим Петрович попытался как-то прояснить ситуацию.

— Надежда Сергеевна… Надя, после того… ну, одним словом, нам надо серьезно поговорить…

Она посмотрела на него внимательно, коснулась его щеки тыльной стороной ладони:

— Да разве получится сейчас серьезный разговор?! Вы вряд ли способны сказать что-нибудь путное, а я так и вовсе ничего не понимаю.

Она замолчала, он бросил искоса взгляд на ее лицо и в который уже раз удивился его преображению. Куда исчезла одухотворенность, светлая чистота, придававшая всему ее облику какую-то праведность, правоту. Сейчас Надежда Сергеевна словно бы отсутствовала, она была никакой. О таком лице нельзя было сказать ничего определенного.

Максим Петрович разом сник, примирился с ее решением, а при расставании не осмелился даже пожать руку.

Руки ее сейчас лежат перед ним, натруженные руки уже очень немолодой женщины. Можно их взять в свои ладони, целовать, гладить. Так почему же они оба молчат и не знают, можно ли протянуть руки навстречу друг другу. Чего опасаются оба — что настоящее окажется уже ненужным, странным, неуклюжим отголоском прошлого?! А прошлое будет видеться им всего лишь миражом, солнечным ударом, странным, случайным отклонением от нормального хода жизни?!

Но нормального хода уже не получалось. Нет, внешне, конечно, все было по-прежнему. Он так же самозабвенно отдавался работе, так же неустанно мотался по району. Так же был нежен с подсоднушками — белобрысых своих детей, усыпанных рыжими веснушками, иначе и не представлял.

Но словно звенела у него внутри струна, не давая забыться ни на минуту. Звенела и звала куда-то, словно бы дразнила и спешила поведать, что есть и иная жизнь, отличная от той, которая у него происходит. Есть в той жизни иные ценности, иные чувства, и эти чувства уже опалили ему душу, коснувшись лишь края ее.

В той, другой жизни была Надя. Надежда Сергеевна. И в нем шла подспудная работа, неосознанная, глубинная — как соединить или, вернее, как преобразить его жизнь в ту, другую. А потому и было совершенно непреодолимым желание увидеть Надежду Сергеевну. Поговорить, ну хотя бы — поговорить. О большем он уже и не мечтал.

Как-то он выбрал маршрут поездки так, чтобы в район возвратиться через Подбужье. Задержался в дальних колхозах подольше, намеренно дожидаясь темноты — не хотел заглядывать в больницу. Где-то часу уже в двенадцатом остановил газик у дома Филипповны. На стук вышла Надежда Сергеевна, увидела, всплеснула руками, а затем прикрыла ладонями рот, словно опасаясь издать хоть звук.

Они стояли и смотрели друг на друга — без улыбки, без радостного удивления. Их глаза изучали друг друга, спрашивали — насколько же все это серьезно. И отвечали — серьезно. Серьезнее и не бывает.

Наконец Ланина кивнула, и они все так же молча вошли в горницу. Надежда Сергеевна на минуту вышла, разожгла примус, поставила чайник. Затем принесла в вазочке варенье, домашние пироги. Она, словно челнок, сновала из кухни в горницу и обратно, и по той старательности, с которой делались нехитрые операции по украшению стола, Зорин понял — Надежда Сергеевна оттягивает ту минуту, когда придется им сидеть друг против друга.

— Надя! — Максим Петрович просительно посмотрел на Ланину. — Да перестань ты суетиться. Ну не за чаем же я к тебе приехал.

Надежда Сергеевна тут же покорно села за уставленный угощением стол, сказала тихо:

— Да уж, конечно, не за чаем. Только знайте, Максим Петрович, в этой же самой горнице сидел Сомкин. И мы с ним тоже не только чай пили…

Зорин почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Всего, чего угодно, ждал он от встречи, только не этого отчаянного крика души, не этой выплеснувшейся затаенной боли.

— Замолчи, Надя! — сказал он строго. — Замолчи. Никогда и никого у тебя не было, кроме меня. Понимаешь ты это?!

Он смотрел на нее с ожиданием, но она молчала, и тогда он еще строже и решительнее сказал:

— Я люблю тебя, Надя! Знаю, что и ты… Скажи, ну зачем нам хитрить? Себя-то ведь не обманешь.

— Да опомнись, Максим! — Ланина вдруг разрыдалась. И сквозь слезы уже почти выкрикивала: — О какой любви ты говоришь! Да разве ты имеешь право меня любить?

— Для этого не права надо иметь, а сердце. В моем сердце — только ты.

Ланина вскочила и стала нервно расхаживать по комнате. То прижимала руки к сердцу, то зябко, несмотря на летнюю теплынь, обхватывала ими плечи. И опять перешла на «вы».