– Нет, я не хочу… Я не буду. Я больше не буду. – Только Господь Бог знает насколько это унизительно – просить тебя, умолять. Это так противоестественно всей моей природе, всему, во что я верила и к чему стремилась. Но иногда нет другого выхода, и когда перед глазами пляшет алое марево боли, уже не остается выдержки и гордости. Только мольбы и слезы.

– Маленькая моя, конечно ты не будешь. Глупенькая… - Ты притягиваешь меня ближе к себе, второй рукой бережно заправляешь прядь волос за ухо, кончиками пальцев проводишь по щеке, вытираешь дорожки слез, стекающие по ней. Ты смотришь на меня этими своими ангельскими глазами, и я не знаю, чего мне ожидать – смерти или помилования.

Ты быстро даешь мне ответ, когда сжимаешь пальцы на моем горле. Ты наконец-то отпускаешь мою руку лишь для того, чтобы подтолкнуть меня к кровати, стоящей в нескольких метрах позади. Ты несильно толкаешь меня в плечо, но этого достаточно, чтобы я упала на мягкую поверхность кровати, с непониманием наблюдая за твоими действиями.

– Что ты делаешь? – Этот вопрос непроизвольно срывается с моего языка, когда ты механически, абсолютно спокойно, начинаешь расстегивать пуговицы на своей рубашке.

– Ты красивая, куколка. Я так люблю слезы, люблю, когда говорят «пожалуйста, я больше не буду». В этом есть что-то первобытное, возбуждающее – власть мужчины над женщиной, сильного над слабым… - Я не понимаю твоего ответа, да в этом и нет необходимости, потому что за время своей речи ты успеваешь стянуть рубашку, взяться за ремень… Я только отползаю повыше по кровати, подтягивая колени к груди и обхватывая их дрожащими руками.

– Клаус!
– Твое имя с каждым разом все легче срывается с моего языка.
– Перестань! Ты же не будешь? Что ты?.. – Ты так небрежен в движениях, так уверен в себе, так непробиваем, что не видишь смысла объяснять очевидное мне, глупой девчонке.

Тебе хватает мгновения, чтобы перехватить меня, намеревающуюся воспользоваться своей последней надеждой и вырваться в переполненный вестибюль гостиницы. Ты дергаешь меня за волосы, прижимаешь мою спину к своей обнаженной груди и шепчешь с этими своими мурлыкающими интонациями просто мне в ухо:

– Непослушная… Именно это мне и нравится в тебе, куколка. Я даже не хочу, чтобы ты становилась чересчур смирной. Посмотрим, сколько у тебя силенок, девочка.

У меня их нет. Силы покидают меня так быстро, до отвратительного легко ты одерживаешь очередную победу. Ты целуешь меня в шею, проводишь по венке языком, чертишь линии, немного надавливая зубами, оставляя на бледности кожи розоватые полоски. Ты сдерживаешь мои истеричные попытки вырваться одной рукой, и я чувствую себя ужом на сковородке, также само горя в удушающей агонии переполненной боли, ненависти и страха, и не имея никакой возможности бороться, отстаивать свою умирающую душу. Лишь когда мне удается ударить тебя локтем в живот, ты яростно рычишь, сжимая зубы на коже моей шеи, и я болезненно всхлипываю, отравленная ядом твоего укуса.

В те мгновения я считаю смерть благом. Я даже надеюсь, что вот сейчас ты отшвырнешь меня в угол, как испорченный товар, и позволишь мне просто сгнить заживо. Конечно же, ты поступаешь иначе. Ты рывком разворачиваешь меня к себе, ты быстрым движением прикусываешь собственную нижнюю губу с такой силой, что по твоему подбородку стекают потеки ярко-алой крови. Ты смотришь на меня своими красными, с янтарными всполохами, глазами и прижимаешься своим ртом к моему. Это не поцелуй. Это насилие. Это демонстрация твоей силы и власти.

Я не помню, когда оказываюсь на кровати, не различаю уже какого вкуса твоя кровь, не понимаю, когда ты прокусываешь мою губу, смешивая кровь воедино, заставляя меня вымещать всю ярость и ненависть в этих укусах, в ногтях, впивающихся в твои плечи, в яростном рычании сквозь зубы, когда твои перепачканные красным руки скользят по моей одежде разрывая, стягивая, обнажая… Все попытки остановить тебя такие жалкие… Тебе достаточно просто сжать мою ладонь, чтобы заставить меня задыхаться от боли, в то время, как ты продолжаешь властвовать над моим телом.

– Не надо… - я хриплю это из последних сил, яростно сжимая окровавленными руками простыни в разводах крови. Ты смотришь на меня несколько мгновений так внимательно, как будто действительно раздумываешь о возможности отпустить меня. Конечно же, это все самообман, потому что твои руки снова скользят по изгибу плеча, по округлости груди, по животу, так по-хозяйски погружаются в складки плоти. Ты не делаешь больно физически, но моральное уничтожение значительно страшнее. Ты склоняешь свое лицо к моему, почти соединяешь наши губы, тихо шепчешь одно-единственное слово «привыкай» и входишь в меня плавным, даже осторожным (Господи, какая ирония!) движением.

Кукла неподвижна.

Кукла бездушна.

Ее сердце не бьется.

Ей не больно.

Мне же больно. И каждое твое движение, каждый толчок, каждый стон, срывающийся с твоих губ, я проклинаю. Будь ты проклят, Клаус. Я никогда не прощу тебя.

***

Япония, Токио, 2020 год, май, 23.27

– Хм… Тебе не кажется, что мы можем остановиться на этом эпизоде? Мне не было тебя жаль, Кэролайн, понимаешь? Никогда не было жаль.

Мы с тобой лежим на мраморном полу, смотря на черный потолок. Прошло каких-то полчаса, за которые ты успела рассказать мне о первых днях нашего совместного существования. Твоя голова покоится у меня на груди, прядь твоих волос лежит у меня на щеке, и я чувствую легкий запах фрезий. Ты любишь фрезии. Любишь рассвет, мелодрамы, молочные коктейли и ходить босиком в лондонском Гайд-парке. Ты любишь миллионы вещей, которые заставляют тебя смеяться. А я люблю твой смех, движения и свое имя из твоих уст.