— Но это пятно небольшое. А большое пятно на спине у меня. Вся спина, можно сказать, сожжена. Отседова и доседова.

Странник тронул себя по шее и потом под коленкой.

— Показать же пятна сии не смею.

Мама смотрит не мигаючи.

— Как же ты попал в ад?

— В непотребной пьяной жизни моей событие оное произошло.

Голос у странника громче — говорит-разливается. И все ахают и вздыхают. Позади — за спиной за Витькиной — плачут.

— Кэ-эк схватили они меня, а пальцы-то у них на манер крючков…

Хлюпают кругом, когда кончил странник, а мама шепчет Фимке:

— Принеси-ка бисерный кошелек мне, там, на столе в спальной.

И разом все стали новые, отпрянули от стола, но не очень чтоб далеко. И умильные улыбки у всех. Открыла мама кошелек и протянула большую белую монету страннику. Тот забормотал, закланялся. И все забормотали, закланялись. Рук многое множество к маме протянулось. А мама — кому гривенник, кому двугривенный — пошла, раздает монетки. И за ужином папе:

— Прямо из ада человек вернулся. Вот на кухне сидит.

Папа громоносно хохочет:

— Вот мошенник! Это вот мошенник!

Мама и бабушка в обиду:

— Тебе все мошенники. Перекрестись! Человек и обжоги показывал.

— А-а, ха-ха-ха!

И вдруг сразу серьезно-пресерьезно:

— Гнать бы метлой всех. Поганой бы метлой!

Мама и бабушка в ужасе:

— Божьих-то людей?

И почнут, и почнут спорить. Папа махнет рукой, нахмурится:

— Ну, говорить с вами!..

А через неделю человек из ада пришел на двор пьяный, в опорках, закричал, запел:

— Э-э-э, пляши, нога! Святители-тители, тители-святители, выпить не хотите ли?

Он топнул и прошелся дробно худыми опорками по камням двора.

— Э-эх, гуля! Святители-тители…

Налезло из кухни много, смотрят испуганно. У отворенных ворот — мальчишки, смеются, кривляются. Папа увидал, гаркнул громом:

— Во-он! Храпон! Гони его в шею!

Человек из ада все плясал. Подбежал Храпон к нему, схватил за руку, потащил к калитке. Тот одно свое:

— Святители-тители, выпить не хотите ли?

И плечами этак с вывертом: весь дрожит, изгибается. Тут папин праздник пришел.

— Вот и все ваши странники такие, — сказал он маме и бабушке, — гнать в шею надо.

— Ну, все! Скажешь — слушать нечего!

— Знамо, все. Дождутся они у меня!

Не любит папа божьих людей. Смеется. Недавно увидал папа, пришла во двор дурочка Манефа, в лохмотьях вся, крикнул:

— Манефа, это ты?

— Я, батюшка, я!

— Пришла?

— Пришла, батюшка, пришла!

— А ну попляши!

Заревела Манефа в голос, заплакала, затопала грязными босыми ногами: лохмотья взъерошились на ней. Папа ушел, посмеиваясь. А Манефа пляшет, пляшет и пляшет. Витька выбежал на крыльцо, заюжал в смехе. Из кучерской пришли Храпон и Петр, и Петрова жена выглянула, из кухни народ полез, а Манефа пляшет во всю прыть, и уж пот с нее льет. В доме забегали. Поспешно вышла мама на крыльцо, лицо испуганное:

— Манефа, перестань!

А Манефа еще пуще перебирать ногами зачала, у самой пот и слезы по лицу бегут.

— Хозяин велел.

— Перестань, тебе говорю! — крикнула мама.

— Хозяин велел.

Тут к крыльцу поналезли странницы.

— Не смеет ослушаться, матушка Ксения Григорьевна! Надо, чтобы кто повыше тебя приказал.

Пришла бабушка на крыльцо и тоже:

— Манефа, будет!

Манефа как вкопанная.

А мама и бабушка — две вместе — на папу:

— Да ты это что озоруешь? А? Бесстыжие твои глаза! Над убогим человеком измываешься? Мальчишки так на улице забавляются, а ты услыхал — перенял?

И пошли, и пошли. Папа грохочет только. Ну и Витька тоже, этак через недельку увидал Манефу на дворе, крикнул:

— Манефа, попляши!

Заревела Манефа, заплясала.

Опять прибежал народ, мама на крыльцо выплыла.

— Перестань, Манефа!

Манефа перестала. Дозналась мама, что Витька Манефе приказал, Витьку за ухо:

— Не озоруй, не озоруй, негодный мальчишка!

Витька думал: папа заступится. А папа хмуро так и нехотя:

— Ну, будет, мать! Да перестань же!