И отнял Витьку.

— Не плачь, сынок! Не связывайся с ними. Видишь, меня ругают и тебя обижают. Это я плохо тогда сделал, пошутил с Манефой. Ты так не делай!

И уведет Витьку, уведет в залу, где на потолке птички ласточки, а по карнизу — золотые облупившиеся цацы.

— Ну, не плачь же, тебе говорю! Вон, погляди, вон птички какие!..

Затуманенными глазами Витька смотрит на потолок. Птичка?..

— Это кто сделал?

— Барин сделал.

— Какой?

— Барин, чей дом был. Разве ты не знаешь?

И Витька вспомнит разом: дедушка — он все знает — часто рассказывал про дом про этот и про сад, что внизу, под балконом, и про тот сад, где теперь дед живет:

— Барин был гордющий такой. Все на крепостных мужиках ехал.

Витька представлял: сядет барин верхом на мужика, вот как он сам, Витька, садится на Фимку, ножки свесит — и айда, пошел!

— Крепостные ему и дом этот строили, и сад разводили. Ну, отменил царь крепость, — барин не одумался, все аллейками, беседочками занимался. А мы его — к ногтю. К ногтю!

И, бывало, засмеется дедушка радостно.

— Этак приезжает кучер ко мне, — мы тогда на Моховой жили, где теперь магазин Андреева. «Так и так, барин зовет вас по делу». По делу? Что ж, по делу сходить можно. Прихожу. Малый в передней меня встречает, в белых перчатках, в кафтане красном. Этак гордо: «Что надо?» — «Доложи-ка барину, звал меня зачем-то. Андронов я». Ушел человек. Минуты не прошло, зовет барин в кабинет. «А-а, любезнейший, здравствуй!» — «Здравствуйте, ваше превосходительство!» — «Позвал я тебя по делу. Я слыхал, ты деньги даешь в долг». — «Даю, коли случаются». — «Дай мне под этот дом и под этот сад двадцать тысяч». — «Что вы, говорю, ваше превосходительство? У нас таких денег и в заводе не было». Ну, поговорили, вижу: дать можно. А признаться, давно мне этот дом люб был. Что же, видать сразу: не ноне-завтра барин в трубу вылетит: пимоны-гулимоны до дела не доведут. Ну, сговорились, дал ему восемь тысяч. И то был рад-радехонек. Потом еще пять. Подходит время платежа, у барина шиш в кармане. «Отсрочь». — «Извольте». Еще срок. А тут гляжу: другие наседают. Вот-вот барин банкрутом станет. Зовет раз: «Покупай дом совсем — и дом, и сад. В Петербург хочу ехать, на службу». Считали, считали. Доплатил я шесть тысяч, сделали купчую, через месяц барин уехал. Ну что ж? Освятили дом, — вот уже двадцать лет живем, бога благодарим. Барин все на крепостных ехал, — гляди, какая обширность везде. Ну и доехал! Патрет даже оставил на память. Видали в зале-то? Это он самый и есть. Потом, слыхать было, захирел вовсе, голоштанником стал. А мы теперь попросте здесь живем, без крепостных.

И опять дедушка засмеется.

Сам не знает почему, а рад Витька, как дедушка барина победил. У, барин, барин, а штанов-то нет! Вот висит на стене — можно ему язык показать…

— Вставай, вставай, учитель скоро придет, а ты вылеживаешься, бесстыдник!

Витька поглубже в подушки, в перину, подальше под одеяло — и холодом повеяло на Витькины ноги, за шиворот.

— Вставай!

И за руку. И за плечи. И целует в шею. Ух, эта бабушка! Ворчит и целует.

Фимка уже мелькает везде. И тоже, будто бабушка, ворчит, смеется.

— Невесты в училищу поехали, а жених еще храпит.

— Я не храплю, — сердито говорит Витька.

— Ночью-то, верно, не храпишь, а утром обязательно храпишь.

— Врешь ты!

Витька поднимается, сердито смотрит на Фимку. У Фимки лицо розовое, большое, веселое, как солнышко, и зубы белые блестят, словно кусочки сахару, щипчиками нащипанные. Витька одевается, будто недовольный, а бабушка улыбается, Фимка улыбается, солнышко улыбается, — сам не смеялся бы, да нельзя.

— Ха-ха-ха!.. Бабушка, я вчера у дедушки был.

Бабушка будто удивлена.

— Ну, что ж тебе он говорил?

— Про змея говорил. Я воевать скоро буду, убью змея. Дедушка воевал, и я буду воевать.

— А-а, воители-греховодники! А про меня, поди, не спрашивал? Не говорил, как меня покинул на старости годов? Эх вы, воители!..

Лицо у бабушки кривится чуть, будто она отведала кислого.

— Ну, молись, воитель, да иди вниз — мать ждет.

Витька встает перед иконой, всматривается в знакомые лики, голубые, золотые и красные лампады и, вслух выговаривая непонятные слова, вызывает плот на Волге и золотые крендели от Кекселя, — хорошо это, такое привычное, ласковое. И бабушка притихла, и Фимка притихла, словно боятся спугнуть Витькины видения. Потом — поскорее мимо страшного, лохматого…

— …но избави нас бог от лукавого.

Витька глубоко вздохнул, обернулся, а бабушка смеется ему навстречу ласково, Фимка — одобрительно:

— Вот молодец, во-от! Ну, теперь иди чай пить.

Крича во все горло, — потому что теперь можно, Витька знает, никто не побранит, — по скрипучим ступеням вниз, и не слышно бабушкина голоса сзади:

— Не упади!

Уже внизу, уже вот большая белая дверь. Отворил, а там, за большим-большим столом, папа — большой такой, черные волосы на стороны, рядком причесаны.

— А-а, Виктор Иванович! А-а, господин Андронов, с добрым утром!

И мама, белолицая мама, смотрит, смеется. Витька на момент чувствует крепкий папин запах — чуть потом, чуть мукой; потом мамин — горячий и ласковый, душистым мылом или чем-то; у папы — лицо волосатое, щекочет, а у мамы — мягкое, горячее…

Отцеловал, лезет Витька на стул. А папа строго:

— Ты что же с тетей не здороваешься?

Витька с любопытством оглядывается. Из-за самовара глядит лицо в морщинках, улыбается умильно, на подбородке — вот как раз под нижней губой — бородавка волосатая, вроде вишенки. Витька нехотя идет к тете, боится: вдруг бородавка пристанет?..