— Пожалуйте! Ложитесь! — сказала жена Пантюхина.

— Пожалуйте! Пожалуйте! — тотчас повторил сам Пантюхин.

Виктор Иванович снял сапоги, лег. Пантюхин тотчас потушил лампочку. В темноте слышался шепот, возня. Виктор Иванович не мог заснуть: лежал, слушал, ждал, не пропустить бы рассвета. По улице, под окном, кто-то прошел три раза. Слышались неясные тревожные голоса. За стеной захлопал крыльями петух и запел оглушающе. Окно забелело. Виктор Иванович повернулся на скрипучей кровати. Тотчас с пола послышался голос Пантюхина:

— Не спите, Виктор Иванович?

— Не сплю. Светает. Надо ехать.

— Что ж, поедемте. Все равно не уснешь! Заботы что блохи: спать не дают.

Скорехонько запряг Пантюхин лошадь в телегу, доверху наложил сена, жена Пантюхина принесла пеструю ватолу, прикрыли сено, отворили ворота. Рассвет уже протянул голубые руки от востока, точно благословлял землю. Все луга были полны тонкого тумана. Небо серебрилось. Ленивые цапли, протянув назад длинные ноги, летели низко-низко над лугами и кричали пронзительно.

С поднятым воротником, надвинув на лоб фуражку, Виктор Иванович ехал до самой Маяньги — все двенадцать верст. Приехали, когда уже встало солнце. Виктор Иванович расплатился с Пантюхиным и, расплачиваясь, намекнул ему:

— Ты в случае, если кто встретит или спросит обо мне, так ты не видал и не слыхал.

Пантюхин хитро улыбнулся:

— Да что вы! Я, чай, понимаю. Я — стреляный волк.

На хуторе все было цело: и лошади, и дорожный тарантас, и большой запас хлеба в амбаре. Четыре работника-годовика все такие же были почтительные, будто ничего не случилось. И это немного успокаивало, рождало уверенность.

Приказчик Павлушка — жуликоватый (это Виктор Иванович знал), подвижной, почтительный — сейчас же очистил для Виктора Ивановича лучшую комнату, устроил кровать, стол. Все это с прибаутками, весело:

— Хоть не такие хоромы, как у вас в Цветогорье были, а жить неплохо можно. По прошествии времени повернется все назад. Покуда можно потерпеть.

Виктор Иванович послал работника Семена на дорогу, к Волге, разузнать, что и как, не появились ли красные уже на этой стороне. На хуторе он решил прожить, пока будет можно. Здесь легко можно было спрятаться даже в самый последний момент — если бы вот пришли сейчас красноармейцы сюда, — можно уйти в таловые заросли, а в талах ищи-свищи!

Семен оделся, как дальний странник — с холщовым мешком за плечами, с палкой в руках, — ушел на дорогу. Он пробыл до вечера, вернулся уже в сумерки.

На эту сторону Волги красные не переправлялись. Много мещан поехало назад в город и уже увели все лодки.

— Говорят, будто ничего: особой беды красные никому не делают.

Ходил Семен и на другой день, и на третий. На лошади сам Павлушка подвозил его почти к самой Дынной пристани, откуда рукой подать до Цветогорья. Семен выведывал, возвращался. Уже стала ходить до города перевозная лодка. Семен ездил в Цветогорье, узнал: весь город заполнен красными, красных много, горами они идут вверх, к Сызрани. Собираются переправиться сюда, на луговой берег, захватить немецкие колонии, недавно восставшие.

Павлушка, слушая Семеновы слова, хлопал себя руками, говорил фальшивым голосом:

— И откуда столько народа берется? Бьют, бьют, а их все больше и больше прибавляется!

И Виктору Ивановичу казалось, что в самом деле яростные людские потоки били откуда-то из Центральной России — из Рязани, Калуги, Москвы, от Саратова вверх по Волге и в Заволжье били, будто неземная сила где-то развернулась и неудержимо лилась сюда.

Виктор Иванович прожил в Маяньге неделю, выжидая, что будет, присматриваясь. В последние дни Павлушка с ним стал уже не такой почтительный и все уговаривал:

— Вам бы, государь мой, в Самару двинуть, прямо бы степью. За первый бы сорт долетели. А? Правду говорю.

— Нет, это не пойдет. Я здесь останусь. Не могу ни дела своего оставить, ни дома.

— Какие же теперь дела? Дела теперь — только спасай себя. Все разверзлось, все сокрушилось. Видать, шурган по всей по русской земле пошел. Теперь как надо? Затулись в нору какую и жди. Я так полагаю, многим гробовой час спеет, потому что сарынь идет. Глядите! Все галахи, все бездомники, вся дубинщина теперь власть взяла. Сарынь идет — черный люд. Теперь все сокрушит, все взбаламутит.

— А ты думаешь, все взбаламутит?

— А как вы думали? Все до дна взбаламутит. Я думаю, потом муть годами будет отстаиваться, да не знаю, отстоится ли.

И Семен тут заговорил:

— Вот поиграли в разбойничков, побаловались, ан баловство-то нас по загорбку теперь трах да трах!

— Что ты болтаешь? В каких разбойничков? — строго повернулся Павлушка к Семену.

— А вот в Пугача поиграли, в Разина, в Редедю. У нас на Волге разбойники первые люди были. По песням-то ай не помнишь? «Господа разбойнички». Каждый мальчишка про их сколько сказок скажет — в рыдван не повьешь. Ерои наши. Вот теперь и гляди, всыпят эти ерои-то, всыпят и правому и виноватому, и бедному и богатому. Все заплачут.