Из-за спины кучера он все заглядывал вперед, узнавал знакомые кусты. Вот за этой ветлой поворот. Оттуда будет виден и дом, и красная крыша мельницы. Он привстал, держась за плечо Семена. Да, видно и дом, и крышу. Так, не садясь, он подъехал к хутору. Ставни в дому были закрыты. Никого. Даже собаки не залаяли.

— Никого нет, — сказал Семен. — Гляди, замки везде.

Они вдвоем обошли двор, мельницу. Везде висели замки. Лошадей в конюшнях не было. У Виктора Ивановича сжалось злобно сердце: «Бросили! Никому ничего не нужно».

— Придется замки сломать. Бери-ка, Семен, топор, ломай! Посмотрим, что осталось…

Два дня Виктор Иванович прожил на этом хуторе. Из Еланки к нему наезжали мужики, сообщали: идут цветогорские отряды назад, идут луговой стороной Волги, скоро будут здесь. Немцы в колониях опять восстали. Надо только подождать.

Перед вечером — уже на второй день — за Иргизом послышались голоса. Насторожившийся Виктор Иванович вышел из дома, спрятался в кусты и, прячась, выжидал, когда появятся люди. За рекой зафыркали лошади, на берег выехали всадники: сначала три, потом еще семь. Передний сказал:

— Вот и наш хутор!

Виктор Иванович всмотрелся и разом прыгнул на берег, как молоденький, закричал во весь голос:

— Вася! Ты?

Передний всадник прикрыл ладонью глаза от солнца, всмотрелся, тоже крикнул громко:

— Папа!

И во весь мах погнал лошадь через реку, серебряные брызги полетели во все стороны, у берега он прыгнул на песок прежде, чем лошадь вышла из воды, обнял отца.

Виктор Иванович успел заметить: Вася похудел, лицо стало суровей, усы отросли, в глазах залегло упорство.

— Как ты попал в Самару?

— С Кавказа — на Москву, из Москвы — в Самару. Хотел домой проехать, а в Самаре встретил цветогорских: восстали…

— А мать-то… не встретил?

— Она куда-то уехала. Не мог узнать куда.

Через реку перебирались другие всадники, и торопливый семейный разговор оборвался.

До самой полуночи на хуторе шло совещание, как действовать. Василий Андронов сообщил: цветогорский отряд вернулся, к нему присоединилось немного казаков, присоединились зажиточные крестьяне из заволжских деревень и сел, к ним готовы присоединиться немцы, нужно было собраться и вернуться в Цветогорье — уничтожить красных. Виктору Ивановичу невыносимо теперь было сидеть, раз столько народа собралось против красных. Он сам вызвался поехать в Цветогорье, разведать, сколько там войск и как надо действовать. И была еще мысль: узнать, как и что теперь дома. Поздно вечером на другой день на лодке он поехал с двумя рыбаками по Иргизу. Иргиз за лето обмелел. На перекатах приходилось вылезать в воду, перетаскивать лодку. Говорили все время шепотом. Рыбаки явно трусили. Они говорили, что по Волге ходит катер, ловит лодки, убивает тех, кто пытается переправиться ночью. Виктор Иванович молчал. Волга в эту ночь на самом деле была пуста, только на баржах, что стояли вдали, у города, под бульваром, горели огни, и оттуда слышалась залихватская песня и звук гармоники: это гуляли красноармейцы. Город простирался темной лентой, нигде не было видно ни одного огня. Сырость и тьма нависли над всей Волгой и над берегами. Уключины тихо поскрипывали, весла падали в воду без всплеска. Часто рыбаки останавливались, слушали долго-долго.

Через час лодка пристала у пустого берега, ниже города, у Разбитного сада. Рыбаки, подъезжая, замолчали совсем. Пустой берег казался зловещим. Виктор Иванович молча вылез из лодки, остановился на пустом каменном берегу. Он едва услышал, как рыбаки оттолкнулись и поехали прочь, чуть поскрипывая уключинами. Он остался один на берегу в темноте. Он, как грабитель, стоял притаившись. Он усмехнулся: «Вот тебе первое лицо в городе!» Он вспомнил, что у него в кармане револьвер. Спотыкаясь о прибрежные камни, он поднялся на обрыв и почти ощупью пошел берегом. Где-то далеко в садах лаяли собаки. Лай радовал: значит, не вся жизнь умерла. Где-то за городом стреляли.

Вдоль плетней, через которые тянулись вишневые ветки, Виктор Иванович пошел к Сарге. Он держал револьвер в руке, всякий момент готовый выстрелить. Он плутал долго, и ему было страшно, что все кругом мертво. А в эту пору, бывало, все переполнялось жизнью, потому что шла пора созреваний и каждый сад дышал густым яблоневым духом.

В каком-то саду пропел петух. Виктор Иванович наконец дошел до своего сада. Из-под горы от Волги тянуло сыростью. Сарга шумела. Он отворил ворота. Ему навстречу бросилась собака, залаяла. От волнения он забыл, как ее зовут. Он чмокал, посвистывал. Собака лаяла сильней. Наконец где-то хлопнула дверь, голос, охрипший со сна, спросил:

— Кто там?

Виктор Иванович негромко окрикнул:

— Это ты, Тимофей?

— Я. Что надо?

— Пойди сюда, уйми собаку!

Тимофей нерешительно подошел. Виктор Иванович только слышал его дрожащее дыхание.

— Кто такой? Что надо? — опять вполголоса спросил Тимофей.

— Это я, Тимофей, Виктор Иванович.

Тимофей задвигался быстро, принялся усмирять собаку. Собака взвизгнула: должно быть, Тимофей ударил ее ногой, и тогда Виктор Иванович схватил Тимофея за руку:

— Ну, говори, что дома?

— Да что ж дома? Дом занятой, никого там нет. И город почти пустой, только одни красные остались.

Тимофей зашептал:

— Вы в дачу не ходите: могут нагрянуть. Позапрошлой ночью уже были, все допрашивали меня, где вы. Я им сказал, что вы уехали в Самару. Пока вас искать не будут, а все же вам нельзя в дом. Я вас в малинник провожу.

Тимофей, невидимый в темноте, говорил почтительно, но говорил не по-старинному: у него было что-то новое, какие-то покровительственные ноты в голосе: дескать, попался, господин хороший? Но суетился Тимофей все так же. Он ходил в караулку. Видно было через окно, как там зажигали свет и метались тени.