Андронов догнал передние ряды. Поп Успенский потрухивал за ним. Широкая фура, запряженная парой, ползла впереди всех телег. Крепкий большой старик правил лошадьми. Андронов поехал рядом с фурой. Старик оглянулся на него и посветлел весь — заулыбался.

— Устроили?

— Устроил.

— Не догонят?

— Посмотрим.

Старик понизил голос:

— Пожалуй, плохо.

— Хорошего мало. Но что делать?

Они долгими взглядами посмотрели друг на друга, как старые заговорщики. Лошади фыркали, позади кричали верблюды, ругались погонщики и возчики.

Андронов разложил карту на коленях, вынул часы, сверился.

— Сейчас бы нужно быть стоянке.

— Поселок, что ли?

— Целая станица. Должно быть, вот за той горой.

Он подозвал киргиза, показал вперед — на дальние барханы, спросил!

— Чуйрак там?

Киргиз помотал головой, осклабился.

— Нет Чуйрак. Феклист там.

— Ага, Феклистовский поселок. Понимаю. Посмотрим.

Казаки и солдаты, шедшие вблизи, заговорили:

— Стоянка, стоянка!

Сыропятов на белой лошади проскакал вперед. Разведчики уже маячили на дальних барханах.

— Стоянка! — пронеслось по всей цепи.

И весь отряд сразу повеселел, оживился. Даже верблюды прибавили шагу.

Старик на фуре погнал лошадей. Поп Успенский крикнул:

— Дедушка Щипков! Вы мне квартирку-то потеплее отведите!

И засмеялся. Старик оглянулся, кивнул головой.

Поскакали казаки — эти всегда впереди — к добыче и к теплу. Поп Успенский тоже поскакал — нелепо запрыгал в седле. Но выехали на бархан — дальше равнина была все такой же пустой: нигде ни домов, ни деревьев. Только серые пятна виднелись справа. Разведчики уже подходили к ним.

Киргиз наклонился к Андронову, говорил оживленно, и его белые зубы хищно мелькали:

— Была станица. Нет станицы. Горел станица.

И по цепи — от передних до задних рядов — прошло, как ропот:

— Станица сгорела.

Эту ночь ночевали на развалинах. В степи еще можно было собрать сухую траву. Жгли траву. Под кучами глины и кирпичей, оставшихся от стен, нашли кое-где деревянные полы. Вытаскивали доски: жгли. С возов сняли все кошмы и всю одежду. Кутались. Дождь пошел с вечера — мелкий, холодный, нудный. К утру он стал мешаться со снегом.

И на рассвете труба играла долго-долго — поднимала отряд. У людей были синие лица, лошади дрожали мелкой дрожью, скрючились, казались лохматыми. Но двигались покорно. Только верблюды упрямо противились. Еще перед светом, когда уже потухали костры, а люди спали, верблюды жадно потянулись к теплу, к любимой золе. Они ложились брюхом в горячую золу, где еще поблескивали огоньки. Они отталкивали один другого, кричали пронзительными тонкими голосами… Их трудно было поднять. Их долго и злобно били.

Проскакал на белой лошади Сыропятов.

— Вставай!

Обошел всю стоянку Виктор Иванович, смотрел, не бросил ли кто кошм, одежды, мешков с провизией. Он приказал все собрать и положить на телеги.

И старик Щипков ему помогал.

Кое-где дымились костры и походные кухни — торопливо пили чай, завтракали. А дождь все моросил… Кошма, повешенная на скрепленных винтовках, плохо защищала от ветра.

Еще заиграла труба:

— Стройся!

Конные киргизы и казаки уже двигались по дороге. Последним со стоянки выехал Виктор Иванович, и рядом с ним — неизменный поп Успенский, покрывшийся поверх черной рясы серой солдатской шинелью.

Ждали: скоро будет киргизское кочевье — мазанки и колодцы. Пришли к кочевью около полудня. Колодцы были засыпаны, а от мазанок остались лишь кучи мокрой серой глины. Здесь уже не нашли ни сухой травы, ни куска дерева, и кто-то сообразил: походные кухни затопили сломанными телегами.

Андронов ехал в хвосте отряда, мокрая дорога уже была разбита — тарантас двигался трудно. Андронов пересел на жеребца Цыганка, поехал верхом рядом с попом Успенским.

Ночь опять провели на развалинах — кирпичи, глина, засыпанные колодцы. Дождя не было. Тучи поредели, проглянули звезды, к утру все небо очистилось, и на полыни, на жухлой траве забелел тощий иней. Мокрые кошмы и мокрые палатки задубели, их трудно было свернуть.

Отряд теперь вели киргизы — от кочевья к кочевью, от развалин к развалинам.

Весь день — это уже на шестой день похода — поп Успенский был возбужден. Он говорил много, он смеялся, он пытался петь. Раз он запел во весь голос: «Отверзу уста моя…» И оборвал, минуту думал о чем-то, потом повернулся к Андронову, — лицо у него было горячее, взволнованное, — заговорил с необыкновенной радостью:

— Через месяц введение. На утрене запоют катавасию «Христос рождается, славите». Вот всегда жду этого вечера. Запоют, а у меня слезы. Будто опять я мальчишка! Хорошо!