— Вы, Андронов, не плачьте! Вы скажите просто, что это было? Вы уже взрослый, вы не могли не понимать своего поступка.

Муромец поднялся из-за стола, подошел к Витьке и все смотрел ему в лицо, словно изучал.

— Как же это случилось? Вы часто курили прежде?

Витька поднял голову и сквозь слезы глянул директору в глаза.

— Никогда.

Директор помолчал.

— Я вам верю, Андронов! Но как же, как же это понять?

Он пожал плечами, поглядел на стол, сделал два шага.

— Дикий поступок! Не понимаю.

Надо быть честным и стойким! Тогда Витька заговорил горячечно:

— Сергей Федорович! Я вам скажу: меня обидели. Я не могу сказать, кто и как меня обидел, но обидел сильно, поверьте. И — я пошел и закурил…

— Но вы же должны были понимать, что вы осрамите училище своим поступком. Вы это понимали?

— Это только теперь я понял. Тогда — нет.

Муромец посмотрел на Витьку, побарабанил пальцами по столу.

— Ступайте пока в класс.

Это прозвучало, как выстрел: «пока». Значит, уже решено? У Виктора прыгнуло сердце, потемнело в глазах. Он с ужасом посмотрел на директора.

— Сергей Федорович, меня исключат?

Директор нахмурился.

— Пока неизвестно. Но не хочу вас обнадеживать: вероятно, исключат.

Тут Жильян умер. Виктор прислонился к стене около двери и зарыдал. У него запрыгали плечи.

Директор подошел к нему. Постоял, помолчал. Потом тронул за плечи:

— Будет, мальчик, будет! Успокойся!..

Что-то у него такое в голосе было… Виктор глянул ему в глаза, заломил руки.

— Сергей… Федорович… не исключайте! Это ошибка была…

— Я верю, Андронов! Пока идите, мы посмотрим.

В большую перемену Витька остался в классе, и все время У дверей мелькали мальчишеские лица, жадно искавшие его глазами. Стена: по одну сторону он один — Виктор Андронов, по другую все остальные — ученики, учителя, сторожа, весь мир. Он в отчаянии сжимал пылающую голову. Сердце колотилось, и первый раз в жизни он услыхал, как оно колотится.

И на четвертом уроке его не спрашивали. Домой он пришел почти больной, не ел за обедом — мать по этому случаю кудахтала испуганно. А Витька смотрел на нее раздраженно. Он весь вечер лежал и был рад, что никто — ни отец, ни мать — не приходил. За вечерним чаем отец шумно спрашивал:

— Витька, ты не слыхал, кто это у вас вчерась эту штуку выкинул?

— Какую?

И мать вскинулась испуганно:

— Какую?

— Закурил, говорят, реалист один и в залу вышел к гостям с папироской в зубах и плясать вприсядку начал.

У Витьки все рванулось внутри.

«Вот оно!.. Нет, нет, я не плясал…»

— Кто это такой? — допытывал отец. — Ведь это отчаянной жизни кто-то. Аль ты вчера не слыхал?

У Витьки едва повернулся язык:

— Не слыхал, чтоб плясал…

Тут отец заметил:

— Да что с тобой? Какой-то вялый ты! Аль захворал?

— У меня голова что-то.

— Поди ляг, Витенька! Знамо, вчера поздно вернулся.

Вечер он крепился. Катя посоветовала матери напоить его малиной. Но болезнь шла, и уже бред был. Утром он едва встал.

Теперь все уже было зелено, и голоса шли, как из-под воды, глухие.

Он был в училище, сидел за партой, слушать не мог ничего, в перемены клал голову на руки на парту, дремал, почти спал, а мальчишки лезли к нему, он ненавидел их…

Опять на третьем уроке пришел Михеич, позвал Витьку к директору. Он шел тупой, директор что-то говорил ему, что — не разобрать. Потом подошел близко, глянул Витьке пристально в глаза, приложил к Витькину лбу большую мягкую руку и вдруг вскрикнул:

— Да вы больны, Андронов! Вы как в огне…

Через десять минут Михеич вез на извозчике Витьку домой, закутанного в чью-то шубу, пахнущую табаком.

И не понимал уже Витька ничего. Сонно слышал он материн вой, бурные крики отцовы… «Дерюшетта, Дерюшетта…» — дискантом кричали верблюды, и Витька крикнул: «Тону, спасите!» Стены качались и пели смешными, пьяными голосами.

Перед самым роспуском на рождественские каникулы в реальном училище говорили:

— Виктор Андронов умер.

Но это было неверно. Как раз в этот день Витька впервые за две недели пришел в сознание, и доктор сказал, что кризис миновал. На Новый год Витька впервые сел в кровати, а перед крещением кое-как, по стенке, двигался. Мать ходила за ним, растопырив руки, боялась: упадет, разобьется. И на крещение же к нему пришел Краснов.