Я молча слушал ее. А она все говорила и говорила. Говорила совсем не то, чего хотелось мне. Во всей этой ее истоме-исповеди не было, да и не могло уже быть места любви. А может, и не было у нее ко мне никаких чувств. Может, просто она решила со мной поиграть. И всю эту любовь я сам себе выдумал. Нет, нет, я ее не придумал. Просто в обувном магазине, находясь на людях, она была совсем иная, чем сейчас.

Я успокаиваю ее. Хотя сам растерян. А она, обнимая меня руками, спешит продолжить:

— Мне тридцать, и я не глупая, как некоторые. Я обязательно стану стюардессой, вот увидишь, смилостивится бог. Ну, а еще совершенно неожиданно на днях я решила уйти от бедности. Я боюсь даже говорить тебе об этом, неловко как-то. Вдруг неправильно поймешь, ведь ты образованный, не то что я…

— Говори, — ласково попросил я ее.

— Короче, я решила завести поросят. На днях беру пять кабанчиков. Ты представляешь, к осени каждый кабанчик будет стоить что-то около семисот рублей. Пойми, это же деньги. А мне так машина нужна, так нужна. Я просто обожаю ездить в машине. На ней я буду ездить на работу, чтобы знали наших. А насчет комбикорма никаких забот, сколько я пожелаю, столько и будет.

— Но ты же днями работаешь, а поросята любят уход… — впервые перебил я ее.

— Так не я же буду ухаживать, а бабушка. Ей все равно делать нечего… — на какую-то секунду она, посмотрев на меня, сконфузилась, но ненадолго, прежний, поросячий восторг вновь завладел ею.

— Мне отец три тысячи перечислил. А остальные я с поросят соберу. Ну, а теперь я хочу познакомить тебя со следующим сюрпризом.

Она еще что-то говорила о муже, потом о сестре, затем о том, какая она хозяйственная и добрая. Но я не слушал ее.

«Как же это я мог так опростоволоситься, — думал я, натягивая брюки, ибо почти вся кожа на мне покрылась пупырышками, а руки и ноги от холода начинали дрожать. — Вместо того чтобы в порядочную женщину втюриться, я в дурочку втюрился. Зачем и для чего мне все эти ее проблемы. На кой ляд они мне. Я пришел с ней сюда не для этого. Оказывается, она не меня безумно любит, а поросят… Батюшки, вот дурак так дурак, не хватало мне еще поросят, — и от такого горя я уж чуть было не прослезился. — Вот опять ко мне со своим мужем пристает. Да если разведена с ним, какой же он теперь ей муж. Тоже мне, прохвост, неужели баб других на белом свете нет, что он к ней приклеился. Тем более она стюардессой собирается быть, в иноземные страны летать… Неизвестно только, кто тогда будет комбикорм поросятам доставать…»

Перед моими глазами предстала свиноферма, и я явственно вдруг ощутил специфический запах. Меня затошнило. И я тут же зажал нос.

— Что с тобой? — кончив свою болтовню, обратилась она ко мне. — Неужели тебя тоже заштормило. Да, да, конечно, заштормит, ведь ты же ничего не ел…

Она принесла мне стакан, воды. И я жадно его выпил. Затем второй, третий, покуда не отбил от себя специфический запах.

— Ты думаешь, если руки у меня наманикюрены, то труда не знают. Нет, знают, да еще как знают. Мы с бабушкой в частном доме живем. Единственно, это печку не приходится топить, у нас газ; а вода почти за километр, вот и приходится мне каждый день перед работой и после работы полные ведра таскать. Вот видишь, венки на тыле проступают, это от ведер. А чтобы мозолей не было, я шерстяные перчатки надеваю, хотя все равно от тяжести красные пятна на пальцах целый день сверкают. Чтобы они были менее заметны, я их пудрой присыпаю… — И она обняла меня. — Будет тебе дуться на меня… Ты, наверное, думал, что я тебя люблю, нет, ты мне просто нравишься. Все же как-никак ты доктор, так что, может, когда-нибудь и пригодишься, у меня шофера, таксисты, электрики, сторожа были, а докторов не было. Ты первый у меня такой, великанчик мой хороший… Ну, зайчик, чего приуныл. Я, чай, тоже не дура, баба — ума палата.

Я прикрыл глаза. А она обнимала меня, целовала. Нет, я не был оскорблен или удивлен. Я просто понял, что сегодня в этой квартире я потерял ее и как женщину, и как человека. И если раньше я любил ее нестерпимо сильно, то теперь был равнодушен. И все ее просьбы исполнял просто так, без всякого для себя удовольствия, лишь бы только не обидеть ее. Был вечер. И вечерний свет чувствовал себя в комнате свободно и развязно. Ее обнаженные плечи необъяснимо блестели, а может, даже они были намазаны кремом, она, как и все красивые женщины, любила косметику.

Она прятала лицо на моей груди. Видно, ей хотелось быть для меня близкой.

Тайком, на ощупь дотянувшись рукой до выключателя, она погасила ночник. И огромная тень, похожая на черную собаку, выскочила в окно. И здесь я то ли захмелел, то ли вновь поддался влиянию Фрейда, короче, я забылся. Я не видел ее лица. Но как удивительно прекрасен и таинствен ее шепот А как очаровательно нежны ее движения.

— А ты опосля пойдешь меня провожать?.. — спросила она.

— Пойду, пойду… — пробормотал я и добавил: — С тобой я готов пойти даже на край света.

И в этой темноте она вновь меня поразила. Она была, как в обувном магазине во время работы, чистой, осторожной и очень уверенной в словах.

«Как может быстро меняться человек…» — подумал я вслух.

И, вздрогнув, она певуче спросила:

— Ты о ком это?..

И я дружелюбно ответил:

— Это стихи.

— Твои?..

— Нет, Есенин…

Теперь она не была мне чужой. В темноте, предав самого себя, я оказался вдруг сторонником Фрейда. Вот и пойми человека.

За окном луна светит не в меру ярко. И звучит где-то выше этажом магнитофон.