Я посмотрел на нее из-за перегородки. Она сидела на табуретке, положив больную ногу на кушетку, и смотрела не на ногу, которую умело перевязывал фельдшер, а на его хладнокровное лицо.

— Я вам справку дам, а если потребуется, и бюллетень…

Наложив повязку, Максимыч тылом ладони сбил свою шапочку на затылок, присел на кушетку и посмотрел на бабку, которая в прежней растерянности смотрела на него.

— Ну чего?.. — улыбнулся он. — Дело сделано, — и добавил: — Хотите чаю?..

— Нет… — улыбнулась вдруг и старушка. — И больничный мне не нужен. Никогда не брала его и брать не буду… В крайнем случае, чтобы отлежаться, на работе с кем-нибудь перепрошусь. И костыль, зачем мне костыль… Я никогда не костыляла. В крайнем случае, найду какой-нибудь кол и буду на него опираться. С колом все же как-никак посолидней.

Она сняла с кушетки ногу и, опустив ее на пол, попыталась стать на нее.

— Боли нет, одна хромота… — и с помощью все того же Максимыча натянув на ногу старый, больших размеров кирзовый сапог, она, попрощавшись с ним, поковыляла к двери.

— А я думал, вы все утро проспали… — увидев меня, произнес Максимыч и, накинув плащ, сказал: — Я отведу вас сейчас к Михайловне, а примерно через часик заеду за вами, и мы отправимся на ферму.

Мы шли по грязи, и хотя дождик был реденьким, все равно промокли. Зонтик под порывами ветра мотало из стороны в сторону. Я держал его двумя руками, шагая за Максимычем, который не любил зонтов, да и не нужен он был ему: огромный капюшон брезентового плаща защищал его голову от дождевых струй. Вскоре мы пришли к большому деревянному дому. Толкнув калитку, Максимыч сказал:

— Жаль, Михайловны дома нет. Хлеб, наверное, разносит. Но ничего страшного, располагайтесь сами, — и ввел меня в домик, а сам ушел.

Ровно через час, как и обещал, он заехал за мной, и мы поехали на ферму.

В красном уголке я начал проводить осмотр доярок, скотников, учетчиков, одновременно делая соответствующие назначения. Но хотя и была осень, когда обостряются многие сердечные заболевания, в основном же ко мне почему-то обращались с простудными заболеваниями. Одних беспокоил насморк, других ангина, у многих болели мышцы. Заболевание, когда застывает мышца, называется миозитом. У скотников был миозит спины, у доярок миозит рук. Условия, в которых работали осматриваемые, не из лучших. Крыша на ферме была дырявой, она постоянно текла, и промокали не только коровы, но и люди, обслуживающие их. Многие окна были не застеклены, и холодный воздух вольготно гулял по помещениям.

Одна маленькая, то и дело кашляющая доярка сказала мне:

— Вы бы, доктор, лучше нам от легких какой-нибудь травки привезли бы. А то от моего кашля не только подруги, но и коровы оглохли.

— Я доктор по сердцу… — объяснил я ей.

А она засмеялась:

— Внешне мы, может быть, и вялые, но сердца у нас крепкие.

— Если сердце только начинает выходить из строя, оно может и не беспокоить… — попытался я ее поправить.

— Может быть… — равнодушно произнесла она и тихо ушла.

На осмотре тяжелых больных я не выявил. Два скотника оказались гипертониками, то есть с повышенным давлением, но лечиться категорически отказались.

— Вот отел закончится, и давление упадет… — сказали они, и тут же в красном уголке один из них, сухонький старичок, закурив, добавил: — Мой отец до ста лет с давлением жил. И ничего, к врачам не обращался.

— Разве может быть какой толк от таблеток… — улыбнулся второй. — От питья их нет никакого удовольствия. Вот когда после отела мы как следует отдыхать начнем, давление само понизится.

— Вы неправы, — попытался я возразить. — Сердцу не прикажешь. Спите ли вы, ходите, — оно работает.

Они с прежней снисходительностью смотрят на меня. Я им не нужен. И на профилактический осмотр пришли лишь потому, что их позвал Максимыч. Они слушаются фельдшера, а не меня.

Один из них, лысоватый, нервно дососав дымок из сигаретки, пренебрежительно посмотрел на меня и, кинув окурок в помойное ведро, спросил:

— Скажи, доктор, и долго мы еще в такой грязи жить будем? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — День и ночь, понимаешь ли ты, день и ночь… кружимся возле коров… А домой придешь — теснота, грязища и никаких удобств. Платят крохи, не на что даже робы порядочной купить… — на секунду замолкнув, криво усмехнулся, губы его задрожали, и, чтобы успокоить их, он прижал к ним ладонь, а затем в прежнем напряжении продолжил: — Лично я ничего, кроме этой фермы, не вижу.

— Разговорчики… — неожиданно одернул его Максимыч и встал из-за стола.

— Вот так вот всегда… — грустно произнес скотник и, игриво поклонившись нам, вышел вместе с товарищем.

— Не обращай внимания… — успокоил Максимыч. — Это лимитчики. Им булку с медом подавай, и все равно не угодишь.

— А откудова у вас лимита? — растерянно спросил я.

— Да все оттудова… — буркнул Максимыч. — С Севера приехали… После пяти лет временной прописки им дается участок для строительства дома. Вот, дожидаясь этого участка, они и мучаются. Заведующая фермой идет… — вдруг взволнованно произнес Максимыч. — Она во всем недостаток видит.

Дверь распахнулась настежь, и в комнату вошла высокая женщина с накрашенными губами. Лет ей под пятьдесят. Сухость тела и подтянутость фигуры молодили ее и придавали внешнюю бодрость. Сняв у порожка сапоги и одев на худенькие ноги тапки, она села напротив меня и, тяжко вздохнув, произнесла:

— Значит, доктор, осмотр устраиваешь… — а потом похлеще скотника как ляпнет: — А ты бы, вместо того чтобы королем сидеть, пошел бы на ферму и телят осмотрел. Третий день их слабит, и никто из баб не знает, какое лекарство подобрать. С каждым днем тают и привеса никакого… А раз привеса нет, то зарплата у всех упадет, — и, сняв с головы платок и расстегнув на груди кофту, как ни в чем не бывало спросила: — Небось телячьи болезни проходил?