Таня подбежала к столбу и, дрожа всем телом, прижалась к нему. Неровно светил фонарь. Однако даже при таком прыгающем свете она все замечала. Ее лес, любимый, красивый, был перед глазами. «Лиза. Дрова. Летала бензопила!..» — зашептала она. «Добрый мой странник!.. Добрый мой человек!..» — и, сняв рукавичку с правой руки, она не один, а десять воздушных поцелуев послала своему другу-лесу.

«Я скучаю по тебе. — У телеграфного столба почти не было ветра, и она распустила платок на голове. — Если бы ты знал, как я долго сюда шла. Папа телевизор смотрит. Мама спит. Я ему сказала, что к учительнице схожу… А я к тебе пришла. Душу не с кем отвести. Вот я и пришла, — и протянула к деревьям руки. — Жаль, что ты не можешь разговаривать… — и тихо улыбнулась. — Ой, да это и неважно. Ведь мы понимаем друг друга без слов…» И ей показалось, что вековые высокие сосны и сказочные ели вместе с березами протянули навстречу ей свои ветви. Дух ее захватило. И она от радости подпрыгнула. «Лиза. Дрова. Летала бензопила!»

«Как можно такие прекрасные сосны и ели вдруг взять и изрубить на дрова. Деревья — те же люди. Милый, дорогой лес, об этом и обо всем другом я написала министру. И я дождусь ответа, обязательно дождусь. Пусть даже папа говорит, что, мол, министр письма не читает, а тем более письмо от школьницы, мол, кому оно нужно…»

Таня расходилась не на шутку. «Надо уничтожить бензопилы и топоры. И лесники не должны деревья рубить…» — и вновь, как и прежде, неотступные думы и чувства завладели девочкой. Ей вспомнилась школьница Лиза, которая во время войны носила партизанам, которые скрывались в этом лесу, хлеб и еду и благодаря которой партизаны опосля спаслись. А немцы, узнав, что их обманывала школьница, жившая с бабушкой рядом с комендатурой (они любили ее за то, что она хорошо пела немецкие песни), тут же ее и бабушку расстреляли. И партизаны их не могли спасти, потому что их было очень мало.

— Я к тебе завтра в это же время приду… — сказала тихо Таня, поправив платок на голове. — А то небось папа волнуется, маму разбудил, и они вдвоем сидят у окошка и ждут меня… — и, выдохнув воздух и посмотрев, как из него образовался пар, добавила: — Хорошо, что зима в этом году снежная. А то ведь без снега ты в любой момент можешь простыть. Со снегом ноги у тебя в тепле… — И ласково погрозила пальцем: — Смотри у меня, не балуй… И жди меня, Я обязательно приду…

Она прищуривала навстречу летящим снежинкам глаза, и тогда ей казалось, что лес с искренней тоской смотрит ей вослед.

— Я завтра приду… — приветливо прокричала она лесу. — Жди меня…

Вдруг откуда-то раздался звон колокольчика. Она вздрогнула. Мимо леса на белом коне проскакал всадник. Уздечка переливалась всеми цветами радуги. И двумя длинными струями вылетал пар из ноздрей.

— Это Федя-объездчик. Он по совместительству телеграммы развозит… — решила она. И ей показалось, что благодаря лесу и его красоте конь скакал как никогда легко.

«Лиза. Дрова. Летала бензопила!..» — в который раз произнесла она и помахала лесу рукой.

— Спокойной ночи, милый друг!.. — глаза ее сияли, и она была как никогда счастлива.

«А если министр приедет ко мне в гости, то я первым долгом приведу его к тебе. И он все поймет, все поймет…»

Девочка Таня бежала домой. И сугробистая дорога почему-то не казалась ей теперь сугробистой; ей, наоборот, теперь казалось, что по лучшей дороге она никогда и не ступала. Наверное, все это ей показалось, потому что вдруг неожиданно утихла пурга и вместо шума и завывания ветра явилась сказочная тишина.

Когда Мила не в силах была распространить свое биополе сразу на многих мужиков, ей на помощь приходил балкон. Выйдя на него вся разнаряженная, она в таинственной молчаливости вдруг замирала. Руки ее, несмотря на ветер и холод, были простерты вперед. Даже в самый трескучий мороз она могла находиться в одном лишь платье. Столько тепла излучало ее тело. При этом поражала всех ее чрезмерная молчаливость. Хотя все же основную погоду в таком сеансе делали ее глаза. Они посылали такое количество биозарядов, что мужики, до этого мрачные и грустные, начинали тут же улыбаться.

— Мила! Мила!.. — в восторге кричали они, подбрасывая в воздух шапки. — Побудь еще на балконе…

И парок от их дыхания, поднимаясь к балкону, на котором она стояла, сказочно окутывал всю ее фигуру Над головой ее висел розовый фонарь. Он ярко светил. Фонарь то и дело качается, и от этого, а точнее, от его розового света кажется, что Мила не стоит, а движется. Розовый свет перескакивает с ее волос на грудь, с груди на руки, с рук на лицо.

— Вот бы такую женщину в доме иметь! — воскликнет кто-нибудь и вздохнет. И застынут в томном взгляде глаза, и задвигаются мозольные пальцы туда-сюда, сюда-туда.

— Я бы ее так любил! Так любил!

— Я бы ее под ручку водил… — перебьет его второй и своим долгим вздохом еще более всколыхнет души у собравшегося люда.

На Миле бархатное цветастое платье. Оно необыкновенно идет ей. Обшитое снизу и сверху белыми кружевами, а на груди украшенное розами и тремя дорогими брошками, которые подарили ей лесники, оно говорило о том, что Мила дева сверхмодная. Если кто-нибудь приближался к балкону, Мила вся вздрагивала и, наклонив голову и деликатно сжав губки, протягивала навстречу руки. И такую необыкновенную приветливость выражала вся эта поза, что мужики, а иногда даже и женщины низко кланялись ей в пояс, а затем, в покорности замерев, не могли оторвать от нее глаз. Раньше всех к балкону прибегал Иван Кошкин. Стараясь замаскировать волнение, он чуть дыша произносил: