Но тут кто-то закричал:

— Инвалид войны имеет право без очереди…

— Так это же Дядя Добрый, он всегда без денег… — захихикал другой.

— Ну что стоишь как каменный, отходи, тебе говорят… — закричала продавщица, замахнувшись на старика беленькой ручкой. На дожде ее перстеньки заблестели ярче обычного. — Надоел всем хуже редьки, без тебя и так все ясно, всем дорога на тот свет.

— Дочка, я не бутылку у тебя прошу, а сто грамм… — и старик, вывернув пустые карманы, поклонился ей.

Очередь зашумела, загудела.

— А что, братцы, — сказал кто-то, — соберем Дяде Доброму на бутылку, а он нам за это божественную песенку споет.

Может, кто-то из-за скудности денег и не согласен был на это предложение, но промолчал. Большинство проголосовало «за». И через минуту перед продавщицей предстала горка мелочи, собранная мужиками.

— Он просил сто грамм… — вспыхнула она. — А получается целая бутылка.

— Ничего, он крепкий, на ногах стоит… — засмеялись мужики и вручили старику бутылку. — Доволен, дед?

Старик, сняв кепку, поклонился всей очереди, а затем, сунув бутылку за пояс, сказал:

— Никогда не забуду, просил сто грамм, а дали целую поллитру.

— Да он же наркоман… — презрительно фыркнула продавщица. — Каждый день просит сто грамм.

Мужик, покупающий водку после деда, сказал ей:

— Зин, ну будет тебе… Пусть дед споет что-нибудь.

Зинка, коршуном высунувшись из ниши, со злостью крикнула ему:

— Ты гляди, дозаступаешься… Заступничек нашелся. Без очереди больше не дам, будете стоять у меня как миленькие…

— Ладно, заткнись… — спокойно огрызнулся мужик. — Он за народные деньги бутылку взял. Так что сиди и не высовывайся.

— Милицию вызову, тогда узнаете, — и, выругавшись, Зинка юркнула обратно.

Ни мужик, ни другие, стоявшие рядом с ним, не обратили внимания на эти ее слова. Все они, как и очередь под дождем, смотрели на старика, который, перекрестившись и раскланявшись, приготовился петь.

Лицо старика, покрытое дождевыми каплями, напряглось. Вытерев лоб, он прищурил глаза. В вечернем сумраке от них исходил необыкновенный свет, полный любви и ласки.

Именно за эти глаза прозвали старика Дядя Добрый.

— Дядя Добрый, хватит молчать, — ворчливо произнес мужик. — Народ просит. Канай, тебе говорят…

Старик даже ухом не повел. Словно к чему-то прислушиваясь, весь напрягся, а затем, чуть наклонив голову, видно для того, чтобы дождевые капли не застилали глаза, сложил на груди руки и хорошо поставленным голосом запел:

Боготечная звезда явися Твоя Богомати,

Икона, всю страну Российскую обтекающая,

Лучами чудес Твоих осиявающая

Всех блуждающих по морю страстного жития,

Мрак печалей и мглу всяких недуг и скорбей

Прогоняющая и наставляющая на путь спасения

С верою к Тебе притекающих и вопиющих к Богу.

А затем он, не боясь, что дождь зальет глаза, гордо подняв голову к небу и сжав руки в кулаки, продолжил:

Радуйся, Русской земли утверждение.

Радуйся, врагов одоление.

Радуйся, от бед избавление.

Радуйся, Заступнице всех сущих и скорбех и болезнех…

Дождь шел, а старик все пел. Очередь, замерев, стояла неподвижно. Даже продавщица и та, вновь высунувшись из окна, в трогательной задумчивости смотрела на старика, который покорил своим пением не просто людей, а, можно сказать, пьяниц, абсолютно пропащих и ничего уже особо не значащих в этой жизни.

Андрея поразила людская послушность. Впервые он видел, чтобы люди могли внимательно слушать божественное пение в таких условиях и в таком не очень приличном месте.

Закончив пение, старик перекрестился, а затем, достав из-за пазухи нательный крест, поцеловал его.

— Молодец, старик! — захлопали в ладоши мужики. Глаза их сияли.

Продавщица исчезла в нише, и вскоре руки ее заработали как автомат, проделывающий операцию деньги — водка, деньги — водка.

Старика окружили. Каждый желал его угостить и поговорить о Боге и обо всем остальном на свете. Дядя Добрый с покорной ласковостью принимал угощения. И чувствовалось, что на своих ногах он сегодня домой не дойдет.