А на другой, самой большой фотографии и единственной в своем роде отец сфотографировался за месяц до отправки на фронт вместе с семьей. Андрею эта фотография нравится больше всех. Отец держит его на руках. Улыбающаяся счастливая мать стоит рядом. Их лица полны ласки. Тогда никто еще не знал, что через месяц начнется война. Часто, смотря на эту фотографию, мать рассказывала Андрейке о проводах отца на войну.

— Отец твой, сынок, горячий был — точно порох. Вперед всех побежал на фронт бить фашистских гадов. До сих пор помню его худенькое, обросшее реденькой щетинкой лицо. Тугой воротничок на рубашке, он всегда любил, чтобы туго было… Большие глаза, а в них наш домик с лужком и такая смешная маленькая курочка, вечно любившая на нашем крылечке сидеть. Попрощалась я с ним, он щетинкой меня царапнул. Я головой замотала. Он пытается вырваться, а я, наоборот, пытаюсь удержать его. Но мужик ведь, сам знаешь, всегда посильнее бабы. Убежал он, во весь рост пошагал со всеми, неписаный мой и твой красавец, сапоги на нем, как на офицере, блестят. Ну, а потом у самого поворота, за садом, где балочка была, вдруг приотстал от отряда, взял меня за руку и говорит:

— Маша милая, не убьют меня… — и добавляет: — Ведь каково нам, всего ведь только по восемнадцать годков. Жить да жить, — и, сбиваясь, целует меня напоследок. Я и дыхание-то его последнее помню, оно точь-в-точь что первый парок, когда чай разливаешь. — Нет, не убьют меня, Маша. Нет, не убьют… — кричит он мне. — Может, ранят, но чтобы насмерть — никогда. Ведь ты понимаешь, не должны, ведь Андрейка у нас маленький еще…

Я сорвала платок с головы и давай слезы размазывать по щекам.

— Только жди меня, Маша. Ты поняла. Жди-и-и…

А я вместо того, чтобы ответить ему позадористее и посолиднее, как отвечали все наши бабы, крикнула:

— Слушаюсь…

Вот так вот и пришлось мне послушание его всю жизнь выполнять.

После этих слов мать обычно плакала, искала таблетки от сердца и пила их по нескольку штук сразу.

Трудно и Андрейке было сдержать себя. В доме при матери он не плакал, но, выйдя на улицу, рыдал с надрывом, после чего становилось легче.

Рядом с отцовскими фотографиями висят цветные фотки, на которых Андрейка вместе с Валькой в день свадьбы расписывается в загсе. Он нежно держит жену за локоток, и та довольна и счастлива без ума. А на другой фотографии Андрей одевает ей кольцо и целует.

Пить не хотелось. Достав из кармана бутылку, кинул ее под стол. Вспомнился Дядя Добрый, распевающий божественное песнопение, и лицо его, одухотворенное и почтительно-святое, залитое дождевыми каплями.

«Как он просто и легко пел, — подумал он. — Есть же на свете люди».

И ему вдруг захотелось, чтобы сейчас, в эти горькие для него минуты, зашла в комнату его Валька, прежняя, добрая и веселая, какой она была в первые дни замужества. С улыбкой посмотрев на него, она, наверное, сказала бы:

— Прости, что я одета по-домашнему… — и, подойдя к нему, положила бы руки на плечи.

Он счастливо усмехнулся бы и, чуть убрав волосы, упавшие на ее лицо, поцеловал ее, а затем обнял, да так, чтобы ощутить на своей груди стук ее сердца.

— Разбойник ты мой, — улыбнулась бы она. — Ужасный разбойник!

Этим словом она когда-то любила его называть. И, прищурив глазки, подмигнула бы ему.

— Ну как я тебя сегодня разыграла? Здорово?

— Очень… — и он вновь обнял бы ее, а затем ему стало бы очень смешно. И ей тоже.

Затем, присев на кровать, они, понимая и принимая друг друга, стали бы вместе смеяться. Оказывается, Валька не злая, а, наоборот, понятливая и ласковая.

— Терпи меня… — смеется она. — Терпи…

Он хочет ей что-то сказать в ответ. Ведь он так рад, что они вновь вместе. Но именно от этого радостного волнения он не может вымолвить ни слова.

— Держись за меня… — смеется она. — Ты же знаешь, я не безразличная.

Окно приоткрыто, и слышно, как в темной листве стучит дождик. Что-то новое, манящее видит он в ее глазах, полных нежности и любви. И на душе вновь, как и прежде, легко и приятно.

— Ты не сердишься? — тихо спросила она.

— Нет, — улыбаясь, ответил он.

И ему вдруг показалось, что изба от ее присутствия вся засветилась. И не вечерний сумрак был в ней, а ясный день. Он отчетливо видел печь, расписную посуду на ней, иконы в углу, а чуть ниже, на маленьком столике, мамин чайник и самовар. Белый потолок сиял. А пол так сверкал, что по нему боязно было ступать.

«Неужели она все время будет такой?» — подумалось вдруг ему. Прежнего страха не было. Валька, его жена, была рядом.

— Пойду самовар поставлю… — сказала она. И, легонько встав, пошла к печи.

До чего же притягательна и заманчива была ее фигура. А розовенькое простенькое платьице, в которое она была одета, показалось ему самым лучшим и самым красивым. Вот она обернулась.

— Ты скучал по мне? — растерянно спросила она.

— Да…

— А ты знаешь, мне тоже здесь нравится, — сказала она и в каком-то смущении посмотрела на него.

«Пойми этих женщин…» — улыбнулся он. Ему казалось, что даже на таком расстоянии он слышит стук ее сердца. Как будто действительно они только встретились. Он не стал ничего придумывать. Он сказал ей то, что было у него на душе.