С. В. Максимов

В дождь или в холод, в пургу иль в какую другую непогоду почти всегда в полдень Иван Алексеевич, раскрасневшийся и здоровущий, едет на своей маленькой лошадке в сельповский магазин за хлебом. Сельская больничка находится на окраине поселка рядом с густым леском, который защищает ее от бурь и ветров. Наверное, для этого, чтобы и сохранить эту благостную тишину, такую полезную и необходимую больному человеку, умные люди и построили эту дореволюционную одноэтажную, трехкорпусовую больничку недалеко от густых столетних дубов и елей. Дорога от больнички до поселка не ахти какая, летом или в предзимнее время проехать и пройти можно, но в распутицу или в ненастье по ней даже на тракторе не проползти. Грунт разом как-то раскисает, становится тонким и вязким. Засасывает ботинки и сапоги. Даже босиком не пройти, точно к магниту, прилипают пятки к раскисшему чернозему, и тогда наряду с усталостью ходьба сопровождается неимоверным чавканьем. В этих случаях лучше всего по обочине, которая в отличие от дороги не разбита, а, наоборот, переплетена густой травой. Уверенно и легко шагается по целине, по ней обычно и ездит в непогоду Иван Алексеевич. На телеге у самого передка сделан навесик, так называемая своеобразная «крыша». Вся почернела она от времени, местами на солнце выгорела, но крепка и от ливня и пурги дедову шею хоть немного, но защищает. Кнутом он не пользуется, ругательных слов не произносит, лошадка понимает его без слов. Потянет он вожжи на себя, она замрет, отпустит — поедет. А если приустала и хочет отдохнуть, так что же тут такого, пусть отдыхает, вместе с ней заодно отдохнет и Иван Алексеевич.

Если рассудить по-крупному, то дедова лошадка для больницы как святой дух, благодаря которому в больнице и чистое белье всегда есть, и пища, и вода, и свежие овощи. Дед хотя и чудаковат, но мастеровой. В лошадях разбирается, мало того, любит их и умеет жалеть. Казацкой крови, крепкозубый, любитель овчинных шуб, он разговаривает с лошадкой как с человеком. При этом любит ласково потрепать по шее, погладить гриву и спину.

— Ты что же это? — пристыдит он ее, бывало. — Репьи себе в гриву насобирала. В зеркало, что ли, не смотришься, — и начинает осторожно выбирать репьи из гривы.

А лошадка стоит себе да хрустит в зубах травой, переступая передними ногами и лихо отгоняя хвостом от спины оводов и мух. Она понимает деда, он ее. Когда он хвалит ее, щурит от удовольствия глаза, а когда ругает, понуро опустит голову и уныло смотрит на потрескавшиеся копыта.

— Что же ты не жалеешь себя, — иногда закричит на нее дед. — Я тебя на луг отвел пастись, а ты на болото пошла. В своем уме? Провалишься и утонешь и спастись не успеешь. А без тебя ведь больница пропадет. Новую подругу попробуй сейчас заведи. Днем с огнем не сыщешь, всех перебили и перерезали. А теперь спохватились, да поздно. Семя погублено, а для развода время нужно.

Иван Алексеевич человек обеспеченный. Жена богатая, прилично зарабатывают и дети. На его месте лежать бы на завалинке и в ус не дуть, так нет же, он пошел конюховать в конюшню, где всего-навсего одна лошадка. Одна эта лошадка и на весь район. Чудом от порезов сохранилась и уцелела. Санитарка-старушка в лесу ее припрятала, всю зиму тайком прикармливала. Домой ведь жеребеночка не возьмешь, сразу приметят. А частному лицу не велено было иметь лошадей в своем двору. И вот когда в больнице взвыли от перебоев в снабжении, санитарка предложила выход… И вот уже десятый год лошадка при больнице, и все рады ей и благодарны. А Иван Алексеевич так привык к лошадке, что порой, особенно конечно зимой, по два месяца дома не появляется. Днюет и ночует в конюшне рядом с лошадкой. Переживает, как бы не замерзла она, как бы не переела чего; больные и медперсонал чего ей только не несут. Им удовольствие, а лошадке, может быть, вред. Ох же и непонятливые они, и часто Ивану Алексеевичу приходится лаяться с ними.

Некоторым больным и врачам кажется смешной эта дедова любовь к лошадке. Однако большая часть людей не осуждает его симпатии к животному, а, наоборот, одобряет.

— Если бы не Иван Алексеевич с лошадкой, — говорят они, — то больничные службы все бы разом захандрили — то хлеба не было бы, то белья. А рентгенлаборанта кто бы на работу привозил? А больных в район на консультацию, а главврачиху на вызовы. Пока есть лошадка, не замечаем, а умрет, вот тогда и узнаем.

Усердию Ивана Алексеевича можно позавидовать. Раз в неделю он обязательно мыл лошадку, затем как заправский кавалерист драил ее щеткой, расчесывая шерсть на спине и боках, аккуратно ножницами подрезал хвост. Скашивал самую что ни на есть, лучшую траву. Ездил в совхоз и хотя с трудом, но добивался, чтобы ему выделяли три мешка овса. А по выходным, блаженно щуря глаза, любил наблюдать поутру, как лошадка, отдохнув, начинала резвиться и бегать по полю, точно молоденький жеребенок.

— Ишь ты, как изо всех сил старается! — говорил он какому-нибудь больному и, радостно хмыкнув, с удовольствием потирал ладони. — Надо же, как угораздило подпрыгнуть. Да ты погляди, брат, погляди, я ей гриву зачесал на левый бок, а она опять ее разлохматила. Вот разбойничает, вот разбойничает, — и вновь, простодушно рассмеявшись, спрашивал его: — Ну что же ты молчишь?.. Али в рот воды набрал.

— Ничего не скажешь, здорово прыгает, — улыбался тот и вздыхал. — Когда я маленький был, у нас в доме тоже кобылка была. Когда огородные работы заканчивались, отец разрешал на ней верхом прокатиться. А вечером галопом к реке, напоишь ее как следует, а потом купать начнешь. Она ноги в воде медленно-медленно переставляет и кожей, то и дело встряхиваясь, ржет весело-весело. Поводок на себя потянешь, а капель с губ точно серебро по воздуху разлетается. А как здорово лошади воду сосут, заливисто так, пьют аккуратно, даже слюну в нее не роняют. А как плавают на глубине, а как двигают при этом ноздрями. Зубы оскалят да по сторонам взор так и мечут. А если тревогу какую почувствуют или холодный ключ под ногами, то встревоженно, точно ребенок малый, закричат и тоскливо-тоскливо посмотрят на тебя. Успокоишь ее, тут же, конечно, по спине похлопаешь, поводья отпустишь, и, глядишь, вновь оживает она и плывет так отменно, что одна голова из воды торчит. Отец у меня одиночник был, всю жизнь на одной лошадке проездил…

Закончив говорить, больной искрящимся взглядом с уважением посмотрит на Ивана Алексеевича, словно он и есть его родной отец, который давным-давно умер. Помолчав, скажет ему:

— Спасибо, дед, что лошадку сохранил, — и, обняв его, вздохнет.

Российская лошадка. Лошадка-труженица. Всегда с несказанно ласковой любовью вспомнит ее русский человек и вздохнет. В этом вздохе никогда не бывает какого-то усложненного сверхзатаенного смысла, в нем одна лишь обида и горечь да знакомая нескладность души простого человека, всегда винящего только себя. Так вздыхают православно-повинно только на Руси. Так вздыхали русские люди, снимая с головы шапку в конце пятидесятых годов, когда по приказу областных и районных властителей проводился массовый забой лошадей под маркой ненужности их, в силу якобы неимоверного развития автомобильного транспорта. И что же получилось. Лошадей перебили, перерезали. А дороги не построили, да и нельзя их ведь везде построить, бездорожье было и будет, асфальтом всю землю не покроешь, а покроешь, то задохнешься от вредных битумно-смоляных испарений. Да ведь если и рассудить по-божески, то в грунтовой дороге, по краям покрытой бахромчатой травой, кустарником и огражденной дубами и соснами, пусть и не всегда ровной, пусть даже в распутицу и с непроходимыми колдобинами и изгибами, есть тоже своя прелесть. Эта дорога, как и вся земля, дышит и поутру парит. На нее всегда полюбовно садится роса, и дождевые капли шлепают по ее пыли, по-особому моя ее и успокаивая. Не теряясь в оврагах, а, наоборот, укрепляясь ими, грунтовая дорога, по которой раньше на Руси всегда скрипело тележное колесо или слышался плеский полюбовный копытный стук извозчичьей тройки, блестящей рекой несется к горизонту, где, встречаясь с зарей или закатом, заиграет вдруг перламутровой россыпью; как ягодку, садящееся солнце ее обхватит и поманит за собой, и тогда будешь идти и бежать по этой дороге и каждый шаг, и движение, и взгляд помнить.

Как и дорога, так и лошадка для русского человека — это особый дух, с которым он един, можно сказать, навсегда, и всякое уничтожение его есть великий грех. Ведь убивали лошадей, не только чтобы получить мясо, какое мясо с них и надолго ли его хватит, а убивали традиции, культуру, память, дух. Притом убивали непередаваемо жестоко. Рушили и уничтожали вековую кровную любовь русского человека к своей матери-лошадке. Как рушили и взрывали когда-то церкви, деревни, народные песни и музыку.

Хочется закрыть лицо руками, чтобы не смотреть на обезображенную болванчиками властителями, так называемыми лжепатриотами, которые родом-то неизвестно откуда и которые ради плана готовы продать и мать и отца. К ответу бы их. Но они, к сожалению, не отвечают. Тогда заставить бы их пройтись, как ходили когда-то калики, по деревенским дорогам, поселкам и селам, чтобы понять, как важна и как просто необходима для всякого русского сельского жителя лошадка. Никогда не заменит ее ни автомобиль, ни супервездеход. Это благородное трудолюбивое животное проедет и через лес, и через поле, спокойно переступит через ручей и пройдет сквозь заросли.