Я подчинялся ему. Я делал все, что мог. Ведь мне тоже, как и ему, было жаль ее красоту, маленький дамский лобик, чуть прикрытый взъерошенными локонами, остренький нос и глаза, добрые-добрые, словно и нет никакой внутри ее боли. Иногда она, откидывая в сторону голову, кому-то улыбалась, но не кричала благим матом и не орала, что вот, мол, я все — умираю, погибаю и вы все срочно спасите меня. Видно, она научилась терпеть.

— Крошка, что с тобой, крошка… — суетился вокруг нее майор, то и дело прикрывая ей ноги одеялом.

В салоне летала из угла в угол белая бабочка. Вот она преспокойно, невзирая на то что машину качало из стороны в сторону, села на укладку шприцев. Она могла перепрыгнуть на стерильную иглу. Я поднял руку, чтобы прихлопнуть ее.

Но женщина сжала мою руку:

— Доктор, не надо…

И от этой ее просьбы я совсем обессилел. В душе я так увлекся ее спасением, что готов был отдать за нее свою жизнь. Выписка из ее прежней истории болезни, которую неожиданно показал мне майор и в которой было указано, чем страдала больная, не на шутку насторожила меня. Видно, он знал латынь, а может быть, сам интуитивно что-то чувствовал. Намокшие усики под его носом нервно задергались, он рукою рванул запаренный ворот гимнастерки, и одна пуговичка тотчас сорвалась с ворота, а другая осталась висеть на оттянутых ниточках.

Так скованно, находясь в необыкновенной растерянности, я и просидел несколько минут, покуда мы не уперлись в дверь приемного покоя.

Когда ее переложили на носилки, она попросила:

— Доктор, пусть муж понесет…

Но он не смог нести. Не на шутку разнервничавшись, точно пьяный, качнулся.

— Доктор, я не могу видеть эти больницы. Они не помогают, они…

— Да будет тебе, Федя, будет… — прошептала она. — Я тебя очень прошу… — и потеряла сознание.

В приемный покой был вызван невропатолог.

— У нее раньше приступы были… — торопливо начал объяснять ему майор. — Но не такие… А тут вдруг начался приступ, ну а после приступа она как начала кричать… да как кричать, вы даже не можете себе представить… — И, видно, по своей старой привычке он тут же начал давать советы: — Учтите, вы сами ничего не делайте. Пусть первым долгом ее нейрохирург осмотрит… Все с ним согласовывайте, все с ним.

— А мы и не собираемся ей ничего такого и делать… — спокойно произнес тот. — Мы просто сделаем ей обзорный снимок, за что нейрохирург только благодарить будет…

— Нет, нет… — вспыхнул майор. — У нее не опухоль. У нее не опухоль. У нее нервное истощение… Она раньше не кричала, а тут вдруг кричать начала. Понимаете ли вы это или нет?

Майор, с пеной у рта доказывающий какую-то свою версию, был, может быть, и прав, по простоте души своей желавший скорейшего выздоровления своей супруге.

— Да вы что, врач?.. — вдруг резко остановил его невропатолог.

— Нет, не врач… — пролепетал тот и, нервно, с дрожью в голосе проглатывая звуки, долепетал: — Но вы… должны… помочь… — И в ту же секунду, как и все мы, он на некоторое время стал истуканом.

К вечеру больная потеряла сознание. Не вернули ее к жизни ни реанимационная бригада, ни даже нейрохирург, на оперативную помощь которого так надеялся майор.

На вскрытии у больной оказалась опухоль мозга. Патологоанатом, выйдя после к майору, переодетому почему-то в штатское, начал в чем-то его переубеждать, на что тот, то и дело дергал ворот рубахи и шептал:

— Да ничего мне теперь не нужно…

Так и остались по его просьбе неснятыми кольца на ее пальцах.

Иногда, когда посылают на перевозку тяжелобольных, в подмогу дают санитарку Полю. Сухонькая она, на один глаз подслеповата, но работу свою знает. Рукава на ее халате коротко подрублены, белая косынка повязана по-старинному — концами наперед. Карманы забиты бинтами, ватой, бумазейными тряпочками, все это нужно ей. Ведь она не только убирает за больными в машине, но и по пути в больницу лишний раз пожалеет его: вытрет пот со лба или же, наоборот, намочив тряпицу в прохладной воде, приложит ее к голове или к груди больного. Бинтиками она умело подвязывает тоненькие шланги-трубочки капельницы; и как порой ни мотает из стороны в сторону машину, они, как следует закрепленные ею, не двигаются, и игла в вене сидит надежно.

Когда едешь с Полей в больницу, она молчит. Но когда дело сделано и ты возвращаешься холостяком на подстанцию, тут уж она как начнет говорить, только слушай ее. Она любит повторять фразу, на которую почти все мы, и врачи, и медсестры, сочувствующе вздыхаем. Прежде чем ее произнести, она как-то завороженно притихает, а потом вдруг, глубоко вздохнув, говорит:

— Ну вот скажите мне, кто в этом виноват?.. Ведь я, почитай, шесть десятков все санитарю и санитарю. И всего за каких-то семьдесят пять рублей. Каждый год все жду и жду, покудова зарплату мне набавят. А если и набавят, то всего лишь пятерку. А что по нынешним временам на пятерку купишь? Да ничего.

Водитель по кличке Бык, вздыхая, молчит. В одной руке держит руль, в другой платочек, которым то и дело стирает с лица пот. Жара на улице невыносимая. Люди одеты легко. Многие из них спешат на пляж. Наша машина спускается вниз к реке. Поля, приоткрыв окно, недоверчиво посматривает на отдыхающих.

— Эх, воля вольная, — вздыхает она, и, взглянув на меня, а потом на водителя, добавляет: — И для чего все это? Ведь и я девочкой раньше была… Но чтоб так ходить. Юбки не юбки, дудочки не дудочки… Колени до бедра до самого-самого вылупили… Стыдно глядеть. А вместо бровей синяки к глазам приделали, идут улыбаются…