И лицо его оживало, и теплел он душой. Часто в такие минуты слезы радости выкатывались из глаз.

— Небось думают, что убили, нет, не убить меня… — и, встав с кресла и переложив зонт с правой руки в левую, он начинал выразительно щелкать пальцами, что любил делать всегда раньше, когда занимал крупный пост. Острым взглядом выщупав перед собой какой-нибудь заметный предмет, он вдруг с прежней, привычной для него властностью шептал: — Если я приказал выполнять, значит, надо выполнять… — и тут же запнувшись и перехватив дыхание, чтобы не вылетело на белый свет еще кой-чего, он начинал тихо смеяться. — Небось думают сейчас, что я не смогу в таких условиях прожить. Нет, это вы уж себе соломку стелите, когда падать будете. А я пусть неожиданно грохнулся, но, как видите, жив. Потому что неуничтожим. Комкать вы меня всего искомкали. А душу достать так и не достали…

Порой в кратковременном счастье засмотревшись на какой-нибудь предмет, он от усталости ронял зонт и, промокнув до нитки, уходил на террасу и, не снимая ни брюк, ни бот, валился на диван и крепко засыпал. Вода текла с него ручьями, образуя вокруг дивана огромную лужу. И он, жадно втягивающий широкими ноздрями воздух, казался огромным чудищем, плывущим в неизвестно какие края.

В последнее время над поселком редки дожди. А те, что появляются, идут не больше часа. И часто он старается мысленно вызвать приятные ему дождевые ощущения, сохраняющие его превосходство над невидимыми людьми и убирающие хоть на короткий миг его грусть и подавленность. Но разве может фантазия создать ему в реальности то, чего бы он на самом деле пожелал? Конечно, нет. Да и память у него уже не та, она истерлась, напуганной какой-то стала. Так что темнота есть, была и будет его единственным удовольствием.

Наметанно-зорко втыкает он свой взгляд в темноту. Окрепший ветерок тревожит верхушки деревьев. И вот уже холод прыгает за воротом его плаща, холодит грудь.

— Нашел, нашел… — прохрипел он. И прежние скрытые мысли, от которых его уже тошнит, вновь возымели свою силу. Взволнованно задыхаясь, он вдруг кинулся к влажной земле и зло, с едва заметной хитринкой в глазах (кто-то включил свет на уличном столбе, и Начальник стал хотя и сумрачно, но виден) прохрипел: — Ишь как прирезали… Нет уж, хватит… Не желаю больше так… не желаю… — и, проткнув пальцами землю и не в силах больше загасить свой хрип, он зарыдал вдруг громко и открыто во всю свою мощь.

Он крутился по земле, словно бешеный, кусал зубами траву, бился по ней, до крови царапая о камни и кустарники руки и щеки. Он продолжал исступленно кричать и рыдать даже тогда, когда услышал у калитки громкий говор. Ему больше не хотелось скрывать себя от посторонних. Если они существуют, почему он не должен существовать. Горе раздирало его. На какой-то миг он воспринял темноту как какую-то подачку, данную ему свыше. И от этой мысли стал он еще злее, заметался еще более, с треском начал вырывать и ломать кусты и сухие коренья. То есть все то, что раньше тайно тяготило его, вдруг сейчас одним махом проявилось в нем и, проявившись, не человеком сделало его, а каким-то страшно диким зверем. Если бы посторонний в эту минуту зашел к нему во двор, он бы загрыз его, до того он был зол и человеконенавистен, хотя сам и представлял собой род людской.

В одной из садовых канав, окончательно обессилев, он в беспамятстве и заснул. А утром, когда зашел в гостиную комнату, то в зеркале не узнал себя: он был весь седой.

Витьке на работе тяжко. Затыркали его Начальником. День и ночь говорят про него. А один раз они начали упрашивать Витьку, чтобы он тайно провел их всех на дачу, не для любопытства, конечно, а для разбирательства.

— Имеем же мы право с ним по-мужски поговорить… — и, чтобы защитить себя, добавляли: — Почему он квартирами торговал? Почему он рабочим заработки срезал? А к верхам он присосался лишь для того, чтобы жить припеваючи… Императором себя возомнил, царем, думал, вечно в правлении быть. Лычек себе навешал, нацеплял, а сколько сволочей за это время расплодил. Ох и оборотень. Его надо под барабанный бой на лобное место в полдень вывесть и медленно вешать…

Резковаты были Витькины товарищи. Но иначе, видно, говорить они не могли. Некоторые из них по десять лет проработали на заводе, а квартир так и не получили. Многие жили в деревянных бараках без всяких удобств. Неприглядной была и заводская столовая, да и готовили в ней кое-как, потому что продуктов, а особенно мяса, всегда не хватало. Завод механический. Труд адский, и сил приходится тратить очень много: за фрезерным станком так порой ребята накрутятся, что еле домой приходят. И если бы не заводские душевые, то и помыться им негде, ибо не только в бараках, но и во многих блочных домах нет удобств, по старинке их строили, «тяп-ляп» Но, невзирая ни на что, план рабочие всегда дают. Терпят они страдания и все ждут, надеются, говорят, что скоро все должно улучшиться. Верили они и крупному Начальнику а он, оказывается, подвел их…

— Надо срочно раскулачивание повторное произвести… — возмущаются порой не на шутку они. — Потому что некоторые секретари вместо того, чтобы открыто, принародно жить, «засекретились» в своих дачах-дворцах с прислугой. Наш поселковый трухлявый детсад по сравнению с одной такой дачей кажется крошкой. На детсады и больницы у начальства вечно средств нету, а для «секретов» всегда пожалуйста… И продают они эти свои «секреты» на старости лет не за две тысячи рублей, а за сорок две… Откудова, скажите, они могли взять на такую сумму строительного материала. Конечно, не из своего кармана… Путем приписочек наворовали, а потом этим же наворованным еще и спекулируют. Нет, так дальше дело не пойдет! Наступать надо на таких проходимцев. Наступать безостановочно, денно и нощно. Высвечивать их всех надо работящему люду. И не на пенсию надо отсылать таких бюрократов, а за станки без пенсии. А вместо дворцовых дач в бараки их, то есть произвести обмен жилья с нами. Сами ведь раньше не один раз о равенстве говорили, так пусть слово теперь на деле держат. Рассекретить надо всех гадов, чтобы впредь они ни засекречивались… — вроде и храбро говорят все это Витькины товарищи, а у самих лица грустные, с болью в глазах. — Ох и наплодил Начальник червоточины, не понять только, зачем… Ведь если по существу рассудить, то они и двух рублей не стоят, барчуки новоявленные. Многие лета издевались, поедом ели кто ниже их рангом, грамотой и лозунгами прикрываясь. А теперь вдруг душечками ангельскими прикидываются, на пенсию толпами бегут. Да не просто так стараются уйти, а с почетом, засекреченность свою блюдут. Да если ты по-настоящему честный, то передай свою дачу-секретер детишкам или больнице, а сколько людей еще без жилья… Так нет же, что-то ни одного еще такого храбреца на свете не выискалось. Все только под себя гребут, а не от себя. Приучились секретничать, а рассекречиваться не хотят. Им бы только засекречиваться. А перестройка для них, что нож к горлу.

После таких речей рабочие почему-то расстраивались. Дело валилось из их рук. И они не сразу приходили в себя. Правда их будоражила, заостряла сознание, и они, если по-человечески сказать, переставали верить в улучшение своей жизни.

Пуще всех переживал Прошка, вздыхая, он курил одну папиросину за другой и растерзанно, беспомощно произносил:

— Ох и вляпались мы, товарищи… Ох и вляпались…

А во что вляпались, никто толком так и не понимал. Каждый думал по-своему, в силу развитости и резвости ума. Зато все успокаивали токаря-богатыря.