— Все, хватит, надо уходить… — И оттолкнув ее ногой, встает с кресла и, опираясь на лопату, идет к дубу, у подножия которого еще вчера выкосил траву.

«Ни Витька и никто другой об этом не должен знать…»

И вновь перемотав себя черным плащом и пристегнув его резиновым поясом, чтобы полы не болтались на ветру, он начинает медленно копать землю.

По ночам дул холодный ветер. Он поднимал в воздух листву, песок, щепу. И Начальник был перед ним крошечным, точно птенчик. Но упрямства ему не занимать. Невзирая ни на что, он копал землю до тех пор, покуда не слипались от усталости глаза.

Через пять дней рядом с дубом появилась милая, забавная ямка. Но он почему-то решил углубить ее. В один из дней, присев на дно ее, он улыбнулся:

— Пивца бы сейчас… — и, сняв шляпу, засмеялся как никогда смело и открыто.

В яме ветер не страшен. Однако он все равно не стал снимать с себя черный плащ и, отдохнув, продолжил в нем работу, как и прежде.

Он продолжал работать в плаще. Смешно, что он значил для него? Почему он кутался в него даже в жару? Неужели он думал, что в нем он спасется.

Сырая земля под ударами штыковой лопаты чавкает и шуршит. Горячий пот выступает на ладонях, покрытых занозами, солит мозольные ранки, щиплет их до боли, раздирает. Но он терпит боль. Крепко обхватив черенок лопаты, он выворачивает землю, с жадностью вдыхая ее свежий запах. Раньше он работал в перчатках, но, поняв, что от них нет никакого толку, забросил их.

Он готов копать бесконечно. Что он и делает. Ибо только в этой бесхитростной работе он и забывается. Этот однообразный, монотонный труд заслоняет все его прежние мысли и хоть на некоторое время освежает мозг. Однако при таком рассуждении получается, что его копанью не будет конца. Это он осознает, когда, устав, прислоняется к земляной стене, но поделать с собой ничего не может.

— Ну и чума… — хихикает он, прикасаясь к стене лицом. — Со стороны могут подумать, что я клад или мертвеца ищу…

Земля мягкая, полусырая, вся в крапинках и в полуостывших трещинках. Беспокойно рассматривая ее, он с жадностью остужает в ней ладони. И земляной холодок, точно тоненькие и невидимые водяные струйки, охватывает его пальцы и, расслабив, остужает. Он полон желания расхохотаться, холодок, проникнув в душу, приятно щекочет ее, вызывая сладкую дрожь по телу. Но недолго это длится. Лихорадочная сладость быстро улетучивается. И стоит ему только отдохнуть и позабыть про лопату, как прежние мысли, которых он боится, вновь приходят к нему и настойчиво рвут его всего на части, вызывают усталость и изнеможение.

«Я не могу открыто посмотреть в глаза людям, потому что они поняли, что я за гусь. Они раскололи меня. Стоит мне выйти на шумную улицу, как они тут же на меня накинутся и разорвут на куски. Они не простят мне. Я не могу им даже хоть что-нибудь солгать, я все раньше им солгал и перелгал. Хорошо, что дачу не трогают, а то, чего доброго, налетели бы тучей черною, да так, что не успеешь и пожаловаться…»

Он расстегнул на груди плащ и простуженно вздохнул. Вновь какая-то досада и боль проступили на его лице. Он небрежно вытер слюну с обвислых, отдутловатых губ и боязливо оглянулся. Твердая земля была вокруг. Он поднял руку ко лбу, словно собираясь перекреститься, но тут же, как-то боязливо поеживаясь, опустил ее. «Вырезать бы все внутри себя и другое вставить…» На фоне темной земляной стены он казался как никогда потерянным. Поблекший, ничего не утверждающий взгляд, беспрестанно вздрагивающие губы, холодное, ничего не выражающее лицо — все это у тех людей, кто знал Начальника, могло вызвать сочувствие, но не прощение. И он понимал все это.

Пресный, местами чуть плесневелый запах земли будоражит его. Словно позабыв, где он находится, а так обычно бывает с людьми, которые после сильных потрясений вдруг потеряли свое место в жизни, он садится на дно ямы и вслух говорит:

— Что же это я, уже полдень, а я еще не обедал…

Но перед ним не стол, а комкастая, только что вывороченная осклизлая земля. Он с жадностью берет ее руками. И взяв, вдруг вздрагивает. Она кажется ему страшной, в ней человеческий волос и неприличная на вид, неподвижная мошка.

— А-а… — в диком ужасе вскрикивает он и, бросив лопату, выпрыгивает из ямы, точно дикий зверь из капкана, и несется по дачному двору к даче. Задыхаясь от волнения, он с трудом закрывает входную дверь на три засова и, размазывая грязными руками пот по щекам, падает в рядом стоящее кресло. Затем он настороженно-выжидательно прислушивается к шорохам и звукам. Но вокруг тишина, ни сном ни духом не ведающая, есть ли он на белом свете или нет его.

— И зачем я только начал эту яму копать? Можно так же было в темноте сидеть, а выходить лишь ночью… — торопливо пытается продолжить он свою мысль, чтобы тем самым прояснить «земляную» обстановку, в которой он несколько минут назад находился.

За окном уже сумерки. Начальник, не включая света, пытливо всматривается в свои грязные руки и ноги. Они в земле. Жалок и плащ, он весь покоробился и местами порвался. Модные, шоколадного цвета туфли превратились бог весть во что. На правой туфле от постоянных нажатий на лопату подошва лопнула пополам, а спереди так расщепилась, что черные пальцы преспокойненько выглядывают и даже шевелятся.

Он снял туфли и, включив свет, сдернул с себя плащ.

— Некуда спрятаться. Что же это такое… — с грустью прошептал он. И, словно не понимая эти только что произнесенные слова, хмыкнул. Он не отогнал севшую на его левую щеку толстую муху, ведь когда-то он брезговал ими. Наоборот, замер, став не человеком, а изваянием.