— Бабушка, ты на меня сердишься?

Бабушка вместо ответа вдруг заплакала. Опустилась на стул, качала головой из стороны в сторону, говорила будто про себя:

— Что это, господи? Муж на старости годов покинул, сын не слушает, внучка сгубить хотят. Головушка моя бедная!

Витька поднялся на локте, смотрел на бабушку пристально: ему было очень жалко ее.

— Бабушка! — позвал он.

Ему хотелось утешить ее.

— Бабушка, я не буду больше.

— Чего ты не будешь? Маненький ты, ничегошеньки ты еще не понимаешь! Все будешь делать, что велят тебе… Эх, головушка моя! Вот отдадут тебя в училищу, а там ты и бога забудешь! Вот они, учены-то, ни середы, ни пятницы не блюдут: молоко хлещут, мясо лопают. Ровно собаки.

Жалко было бабушку Витьке. Он подумал про училище. И в училище хотелось ездить на лошади, как ездят другие мальчики, а на картузе светлый герб, на шинели — золотые пуговицы…

Ну что ж, с того вечера и пошли в доме ссоры да розни. Дом замолк. Бабушка, мама, папа не шутили, не разговаривали; бабушка смотрела на Витьку затаенно-сердитыми глазами, будто он причина зла. От хозяев перешло на прислугу. Фимка говорила приглушенно, не смеялась. Старухи на кухне все шептались. Кухарка Катя сердилась на всех и раз при Витьке ударила кошку ухватом. Витька капризничал, говорил дерзости Семену Николаевичу.

Вдруг — это было утром, когда во всем доме особенно занудилось, — на дворе затопала лошадь. Витька к окну. У крыльца стояла большая коляска, а из нее вылезал кто-то белобородый, в картузе. Витька взвизгнул:

— Дедушка!

И опрометью бросился на крыльцо. Дедушка уже поднимался по лестнице. Витька повис у него на руке.

— Подожди-ка, подожди, — отстранил его дедушка, — целоваться потом будем.

«И этот!» — с отчаянием подумал Витька.

Дедушка уторопленно шел по лестнице. В доме забегали. Отец и мать шли навстречу дедушке… Все — почти молча — пошли в столовую. Туда же пришла и бабушка. Она поклонилась деду в пояс.

— Здравствуй, Михайло Петрович!

Дед сказал:

— Здравствуй!

А на бабушку поглядел мельком.

— Ну, в чем у вас тут зарубка? Дом, что ли, проваливается?

— Да вот насчет Витьки, — торопливо сказал отец.

— Ну?

— Вот я… — Отец вдруг повернулся к двери и крикнул: — Фимка!

В момент Фимка была здесь.

— Возьми-ка Витьку, идите погуляйте в саду.

Витька хотел закапризничать, но увидел суровые лица и не посмел.

Он пошел с Фимкой в сад. Из окон дома несся сердитый говор, и кто-то кричал тоненьким скрипучим голоском. Витька удивился.

— Это бабушка сердится, — сказала Фимка. — Идем, идем отсюда.

Когда они вернулись, ни дедушки, ни отца не было дома. А у бабушки и у мамы глаза были заплаканы. Витька затомился, не мог ни играть, ни есть. И не мог понять, что происходит. Обедали только вдвоем: мама и Витька. Лицо у мамы было помятое.

— Ну, сынок, наделал ты забот!

— Почему, мама?

Она не ответила, махнула рукой; Витька, томясь, пошел к бабушке. Бабушка стояла на коленях перед иконами, кланялась в землю. И все лампады были зажжены, как на пасху.

— Отврати, господи, — шептала бабушка, — отврати…

Казалось Витьке: тяжелое несчастье наваливается на дом.

Вечером дедушка опять приехал. Витька боязливо пошел ему навстречу. Вдруг — свет: дедушка улыбается!

— А ну иди, иди, заноза, иди сюда!

И поцеловал внука в лоб, в щеку, в другую.

— Это ты что же бабушке дерзишь? А? Еще ничего не видя, уже нос воротишь?

— Я, дедушка, ничего… Я бабушку люблю.

— А меня?

— И тебя люблю. Ты золотой, а бабушка серебряная.

— А, дурачок…

Отец, как увидал дедушкину улыбку, просиял, а весь день был туча тучей.

И бабушка приплыла. И показалось Витьке, будто похудела она сразу, и тревожно глядели ее глаза.

— Ну что? — спросила она.

— Что ж, был и советовался, — сказал дедушка, усаживаясь.

Все сели. Витька с удивлением смотрел на торжественные, напряженные лица…

— Ну, явился к нему. «А, Михаил Петрович, рад тебя видеть! Как жив-здоров?» — «Так и так, Евстигней Осипович, к вам за советом пришел, как вы голова, можно сказать, так вот… насчет внука». — «Что такое?» — спрашивает. «Внука хотим в большую учебу отдать, а сомневаемся, будет ли угодно богу». — «В какую учебу?» — «Да вот в еральное, что в сапожниковом доме». А он прямо с первого слова: «Это дело хорошее». — «Ой ли, хорошее? Мы боимся, не вышло бы пагубы. Учат-то кто там? Табашники да бритоусцы. Боимся, как бы бога не забыл впоследствии времени али табак не научился курить. Ведь вон, иду я намедни, а они — эти самые ералисты — собрались за углом и покуривают. Вот тебе, куда дело глядит». — «А ты, говорит, на это дело не смотри. Насчет бога да табаку и у них в училище строго. И сами вы за этим присмотрите, в струне мальчишку будете держать. А без науки теперь нельзя: наука — первое дело». — «Мы вот так кумекаем, не лучше ли попросте? Жили мы неучёны, а капитал нажили. Не такой ли дорожкой и ему идти?» — «Э, говорит, нет! Времена не те. Теперь жизнь много требует. Вот и я — нет-нет да посетую: мало меня учили». — «Что вы, говорю, Евстигней Осипович, образованней вас во всем городе никого нет». — «Это по нашей дикости так кажется. Я-то вот сам чувствую, как много мне надо учиться. Ну, что там, отдавайте». Тут Настасья Кузьминична объявилась: «Пожалуйте чай пить». За чаем я ему про начетчика нашего. «Начетчик не советует: совратится, говорит». А Евстигней Осипович даже рассердился: «Вот у меня то же было. Покойный родитель хотел меня в Москву отдать — тетка там жила, учиться — простор. Так эти наши греховодники: «Не моги отдавать, совратится, древлего благочестия лишится». Так и сбили родителя». Ну, побеседовали мы еще с ним, — перебил ведь он меня иконами-то. Из Москвы привез две: Смоленскую, новгородского дела, и Николу, письма строгановского. Ну что за иконы!..

— Так как же насчет Витьки-то? — не утерпев, перебил дедушку Иван Михайлович.

Старик покосился на сына.

— Что же, надо быть, придется отдать. Видно, быть по-твоему!

Застонала бабушка:

— Ну, пропала его головушка! Родили его на горе горькое!

Дед глянул на нее сурово:

— Помолчи, баба! Все мы родимся на горе горькое. Тут главное дело в тебе будет, Иван! Чтоб ты его в струне держал.

— Дедушка, я буду реалистом? — закричал Витька, не утерпел.

— А, ты тоже здесь? Будешь ералистом. Только покуда говорят старшие, свово носа в разговор не суй.