— Слушаю, Ксения Григорьевна, воля ваша, ну, только я не в ответе. Приедет Иван Михайлович, он все разберет.

И Ксения Григорьевна не знала, как быть: боялась вмешаться в мужское дело. И только Витька настойчиво кричал:

— Без разговоров! Выдать сейчас же!

И глаза у него были круглые, а возле крыльев носа дрожали две морщинки, как у отца, когда он рассердится.

Витька видел: когда бабы и мужики увозили пахучую солонину (чуть лучше той), они смотрели на него заискивающими глазами.

— Спасибо тебе, лебедик, выручил. А то живоглот маханом кормит…

А дня через два приехал отец, долго ходил с приказчиком, разговаривал тихонько, тот объяснял что-то и разводил руками… Отец позвал Витьку.

— Ты велел выдать мясо?

Витька не смутился. Пристально ударил глазами в глаза отцу:

— Велел.

Отец покрутил пальцами бороду.

— Съели бы!

— Папа, там черви по пальцу!

— Ну, для мужичьего брюха червяк — не помеха.

— Они кричали, папа!

— Кричали? Так ты что ж? Крику испугался или пожалел их?

Витька подумал:

— Кричали так, думал: побьют приказчика.

Отец глянул тучей.

— А-а, так ты крику испугался? Ну, это, брат, дело последнее, чтобы хамьего крику бояться. Слышишь, чтоб в другой раз ты не смел мешаться! Я думал, ты пожалел. А ты — эх, шалаш! Разве можно бояться? Покажи им страх — они тебе сапоги на голову. С мужиком один разговор: по башке плетью, кулаком в зубы.

Витька слушал. «Как Жильян бы здесь?» Жильян — тоже оплеуху?..

День и два ходил чуть смущенный. Понимал свою ошибку. «Пусть черви по пальцу…»

Отец смотрел на него пристально, будто с недоверием. И Витька это понимал.

Но день, еще день, еще — забылось внешне. Опять отец хохотал, хлопал по плечу. А Витька помнил: «Червяк — не помеха».

Он объезжал вместе с отцом широкие поля, во все стороны от Маяньги, — Витька верхом, отец в пролетке, — смотрели, чистожином ли жнут, не потеряно ли много колоса. И порой орал звонко, по-отцовски:

— Эй, бабы, жните чище!

А приказчику с десятским указывал:

— Вот у того верха плохо жнут, колосьев набросано много.

И приказчик сжимал плеть, шел к «тому верху»…

Моряк — Жильян — Витька, море — пустыня — хутора, борьба — война — победа, — вот зацепка для Витькиных дум и помыслов.

Осенью — сентябрь звенящий шел — отец говорил как-то вечером:

— Учись, брат, изо всех жил! Ты теперь видишь, какая путина перед тобой.

У Витьки плотнее складывались губы. И чувствовал он, как под серой ученической блузой у него сжимаются мускулы.

Борьба!

И с наслаждением, с восторгом он копил в своей просторной голове, что слышать доводилось об этой борьбе.

Раз историк на уроке заговорил о Змеевых горах — горах, что от Андронова сада начинаются.

— Еще Адам Олеарий в начале семнадцатого века записал легенду: лежал змей вдоль Волги, сторожил покой пустыни, потом пришел богатырь с запада…

Витька вспыхнул гордостью:

— Мой дед мне рассказывал, когда я был маленьким…

— Вот сколько лет легенде!

Может быть, правда, пустыня боялась? Посылала змея?

— И пришел человек с запада и отрубил змею голову…

«Мы — Андроновы, наши пути — туда».

— Плескалось море. Ушло. Вот откуда пески и солончаки. Пришли кочевники: скифы и татары, киргизы, башкиры — верные дети пустыни. Но пришел человек с запада и — поставил первый забор. Забор в пустыне. Какими ветрами не валила его пустыня! Какими песками не засыпала! Забор стоял. А от забора начинается культура.

«Это мой дед поставил забор».

Он представлял деда, как помнил: в черном длиннополом кафтане, с седой бородой, мечущейся по ветру. Дед идет по пустыне и ставит первый забор.

Началась борьба с кочевниками.

О, Витька слышал, и сколько раз слышал, и читал сколько!

В просторах — курганы древние, у Синих гор, у подножья — семь в ряд: стоят как шиханы. То скифы бились насмерть с монголами, монголы с татарами, с киргизами, с калмыками. Из далекой Азии, откуда сейчас лишь ветры буйные дуют, ветром когда-то шли орды одна за другою. В курганах костей груды — это след борьбы. Они — дети пустыни, дети просторов; они ссорились между собою, забыли про человека с запада, про врага главного.