Рассудок говорил здесь в пользу Меншикова устами Екатерины и давал всегда этой государыне то огромное влияние, которое она, в виду всех, так часто имела на душу своего супруга.

Впрочем она имела также и власть над его чувствами, власть, которая производила почти чудеса. У него бывали иногда припадки меланхолии, когда им овладевала мрачная мысль, что хотят посягнуть на его особу. Самые приближенные к нему люди должны были трепетать тогда его гнева. Припадки эти были несчастным следствием яда, которым хотела отравить его властолюбивая его сестра София. Появление их узнавали у него го известным судорожным движениям рта. Императрицу немедленно извещали о том. Она начинала говорить с ним, и звук её голоса тотчас успокаивал его; потом сажала его и брала, лаская, за голову, которую слегка почесывала. Это производило на него магическое действие, и он засыпал в несколько минут. Чтоб не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжении двух или трех часов. После того он просыпался совершенно свежим и бодрым. Между тем, прежде нежели она нашла такой простой способ успокаивать его, припадки эти были ужасом для его приближенных, причинили, говорят, несколько несчастий и всегда сопровождались страшною головною болью, которая продолжалась целые дни. Известно, что Екатерина Алексеевна обязана всем не воспитанию, а душевным своим качествам. Поняв, что для неё достаточно исполнять важное свое назначение, она отвергла всякое другое образование, кроме основанного на опыте и размышлении. Она никогда не училась писать. Принцесса Елизавета всё подписывала за нее, когда она вступила на престол, даже подписала её духовное завещание. При жизни царя она не приближала к себе никого из своих родных. Только после его смерти явился в Петербурге её брат, под именем графа Генрикова. В продолжение двух последовавших царствований он жил в неизвестности. Императрица Елизавета сделала его сына своим камергером. Одна из его дочерей вышла замуж за канцлера графа Воронцова; обер-гофмейстер Чоглоков женился также на графине Генриковой, племяннице императрицы. Графиня Воронцова пользуется известностью как замечательная красавица и как женщина необыкновенно умная и очень образованная [19] .

Но возвратимся к Меншикову. Конвенция его с прусским двором не была одобрена. Царь не только отказался от ратификации её, но и приказал еще Головкину объявить берлинскому кабинету, что голштинцы сами причиною своих несчастий, потому что с гордостью отвергли предупредительность Дании в отношении к Готторпу, и что его царское величество не потерпит, чтоб покровительствовали такому упорству их против его союзника. После двукратного посещения прусского двора царю вполне стало ясно робкое благоразумие министра Ильгена. Чтоб застращать его, он присоединил к вышеупомянутой декларации гордые жалобы, что в трактате 22 июня в пользу епископа-регента принято несколько условий в противность последней конвенции, заключенной с князем Меншиковым, и объявил оскорбительное требование, чтоб их уничтожили. Гордясь такой поддержкой, Альфельд не посовестился сказать Ильгену: «Ну, так уничтожьте; Берлину ведь не в первый раз нарушать трактаты. Скажите в оправдание, что вас застали врасплох». Принимая к сердцу, как и должно было, честь своего короля, от которого требовали отказа, и боясь в то же время отважиться на смелый ответ царю, министр, в отчаянии, не знал на что решиться. Король, справедливо оскорбленный, очень охотно принял бы сторону Швеции; но упорная твердость Карла XII не оставляла никакой надежды получить от него согласие на какую-либо уступку в пользу Пруссии; притом же распространился неопределенный слух, что шведы, утомленные слишком воинственным царствованием, и под предлогом, что король покинул их, решились возвести на престол принцессу, сестру его.

Бассевич только что возвратился из Мекленбурга, как Герц поручил ему тайно хлопотать там о заключении союзного трактата между герцогствами Шверинским и Готторпским, трактата, к которому будут стараться привлечь королей шведского и прусского. Герцогство Шверинское должно было, на основании его, получить обратно Висмар за 100 000 талеров, которые оно выплатит Готторпскому в виде замены обязательств его с Пруссиею относительно этого города, а епископ-регент предлагал свое посредничество для мирного разрешения несогласий между герцогом Мекленбургским и его владениями. Но Герц скоро стал опасаться, что Бассевич, из любви к своей родине и из уважения к отцу, стоявшему во главе мекленбургского дворянства, приложит слишком много старания в пользу трактата, который увеличил бы герцогу средства притеснять свои владения; а потому велел ему возвратиться в Берлин, и отправился сам в Шверин, где, вместо достижения предположенной цели, навел только герцога на мысль, что он с большею верностью может рассчитывать на получение предлагаемого ему, если будет искать дружбы и покровительства царя.

Монарх русский принял очень благосклонно предложение, сделанное ему герцогом через посредство Остермана, сына одного вестфальского пастора и брата знаменитого Остермана, бывшего тогда секретарем царя, а впоследствии графом и канцлером Российской империи [20] . С этого времени начались дружеские сношения, которые потом подкрепились еще браком герцога с племянницею царя Екатериною, дочерью царя Ивана, и открыли, для пользы русской торговли, новый путь взамен затруднительного шлезвигского канала, тем более, что плавание по Балтийскому морю к Эльбе легко могло установиться при помощи некоторых мекленбургских озер и рек. Проект такого сообщения был задуман еще герцогом Валленштейном во времена его господства. План его сохранялся в герцогской камере.

Заметив, что затруднения для его негоциации в Шверине непреоборимы, Герц однако ж не остановился, а отправился в Ганновер, откуда потом возвратился в Берлин с целью смягчить Головкина, ободрить Ильгена и добиться, чтоб Альфельд похлопотал о снабжении припасами Тённингена, которое столько раз обещалось и всё откладывалось. Гарнизон его, томимый голодом, угрожал сдаться, и тогда Веддеркопп немедленно получил бы свободу. Чтобы предупредить такой случай, Герц написал собственноручно, от имени епископа, точный приказ Вольфу, чтобы он, прежде нежели сдаст крепость, отрубил Веддеркоппу голову в самой темнице. Альфельд согласился наконец выдать принцу Виртембергскому, командовавшему блокадой., позволение своего двора снабдить припасами Тённинген; но Ильгена невозможно было склонить показать зубы Головкину, как выражался Герц, уверяя, что его, Ильгена, тогда больше будут щадить. Обершенк Шлиппенбах был назначен для исходатайствования у царя ратификации договора с Меншиковым и для представления достаточных объяснений по поводу мнимых недоразумений как этого договора, так и договора с епископом-регентом. «Сделайте мне удовольствие, пошлите Бассевича хлопотать о пользах вашего государя и поддерживать Шлиппенбаха, — сказал король Герцу, — я вам отвечаю, что это именно человек, какого нужно для Петра Алексеевича». Король судил очень верно. С лицом весьма располагающим в свою пользу и откровенным, Бассевич соединял необыкновенную находчивость, которая помогала ему схватывать и понимать вещи с первого разу, твердость непоколебимую, речь быструю, умную и простую, темперамент, способный, при случае, выдержать 24-х часовой труд или разгул, большую щекотливость в деле чести, значительную долю прямизны и гуманности, горячности, но без злопамятности, много любви к роскоши, к женщинам, к игре, — и при всём этом не обнаруживал ни малейшей скупости. Иногда он бывал неосторожен в своих словах и выдавал какую-нибудь маленькую тайну, но всегда сохранял тон откровенности, который внушал к нему доверие и заставлял других высказываться гораздо более его самого. Ко всему этому у него присоединялось много огня, деятельности, отваги и всегдашней готовности рассечь узел, если не было средств распутать его.

Герц, во избежание увеличения его кредита и самостоятельности, могущего произойти при счастливых переговорах с царем, послал в Петербург Негелейна, кабинет-секретаря епископа, ходатайствовать о благосклонной декларации, от которой зависела помощь Пруссии. Негелейн однако ж, хоть и был человек способный, не сделал там ничего; не мог даже найти доступа к Меншикову иначе, как объявив себя предтечею Бассевича. В силу постановлений царя, при его дворе все негоциации производились письменно. Негелейн получил приказание изложить на бумаге сущность того, что предложит возвещенный им министр. Тот повиновался и объявил: что министр сделает предложение в пользу замирения Севера и союза царя с домом готторпским, союза, могущего доставить выгоды русской торговле; что он будет стараться изыскивать возможные меры относительно наследования шведского престола, и что станет разузнавать, можно ли надеяться на брак, который бы соединил обе стороны неразрывными узами. Секретарь распространился о предметах столь интересных в надежде склонить царя к пощаде епископа, о которой имел поручение ходатайствовать. Но ни монарх, ни фаворит не удостоили его ни насколько своей откровенности; последний не переставал просить чтоб спешили приездом посланника.

Герц решился наконец отпустить Бассевича, и объявил ему об этом. Но тот же самый человек, которой весело отвечал на просьбы Меншикова поскорее ехать вслед за ним, что отправится, как скоро согласятся на то Бог и барон Герц, — теперь отказывался от трудной комиссии ехать упрашивать царя, и надменный Герц принужден был унизиться до самых настойчивых просьб, чтоб убедить его не уклоняться от неё. Бассевичу казалось, что дела приняли слишком дурной оборот, чтоб думать о возможности поправить их, а может быть он и предчувствовал, что его ожидает измена. Когда он расставался с Герцом, последний заключил свои прощания следующими странными словами: «Подумайте обо мне, люб. друг, когда увидите соболей.» — (1714) Не пускаясь с ним в совещания насчет его инструкций, Герц велел вручить их ему только тогда, когда тот садился уже в карету. Вот, в сущности, их содержание:

1. Отклонить его царское величество от подозрения, что епископ-регент пристрастен к Швеции. Нельзя, конечно, не допустить, чтоб интересы этой державы не были ему дороги; но благоразумие прежде всего требует предпочтения собственной безопасности всякой чужой. Следуя этому правилу, его светлость принудил графа Стенбока сдаться; ясное доказательство, что он вовсе не имел намерения защищать или укрывать его, когда дозволил ему запереться в Тённингене.

2. Отклонить также его царское величество и от другого подозрения, что будто бы готторпский двор старался о заключении отдельного мира между Швецией и Данией. Он отвергал план пересадки, хотя последний вел прямо к миру, который Дания не поколебалась бы заключить, если б только захотели принять её условия. Но не дай Бог, чтоб на них когда нибудь согласились; разве вынудить к тому непреклонность царя. Державам, которым выгодно препятствовать этому миру, стоит только возвратить дому готторпскому захваченные его владения, и все поводы стараться о нём уничтожатся. В этом деле ссылаются на суд графа Флемминга, государственного человека столько же просвещенного, сколько и преданного своему королю.