Циркумцеллионы немало хлопот доставляли королю Гензериху, так же как и багауды королю вестготов.

Хотя Гензерих и Теодорих I являлись смертельными врагами, но всё же роднила их эта борьба против разбойников внутри своих государств...

Давитиак тесно был связан с багаудами, и возвращался он, повстречавшись с влюблённой парочкой, едучи от одного главаря разбойников по имени Думнориг.

А Рустициана и Анцал, разминувшись с бывшим рабом и предсказателем, спустились в долину и пришпорили коней. Вскоре увидели ветряк старика Писона и его самого, стоящего чуть поодаль, высокого, с широкими плечами, с развевающимися на ветру медного цвета волосами.

— Смотри, Анцал!.. Хорош?

— Хорош! — искренне восхитился наварх фигурой мельника.

Подъехав поближе, Анцал действительно нашёл старика красивым: голубые внимательные глаза на худощавом лице, волевой подбородок, высокий лоб, а когда Писон улыбнулся гостям, то показал ряд белых здоровых зубов.

«А ведь ему пошёл восьмой десяток...» — сказала про себя Рустициана.

Мельник знал о несчастье дочери короля, был ошеломлён её чёрной повязкой на носу, но вида не подал, обнимая любимицу. Заинтересованно выслушал Анцала, который доложил ему, что он — капитан двухпалубного корабля и из Карфагена привёз Рустициану через Гадирекий пролив к берегам океана, а оттуда — по Гарумне в Толосу. От Давитиака и оруженосца Теодориха-младшего, часто бывавших на мельнице, Писон слышал эту историю; пожав крепко руку Анцалу, он также обнял наварха в знак благодарности...

Ни о чём больше не спрашивая, Писон повёл их в дом, стоящий рядом с мельницей, а слуги взяли лошадей Рустицианы и Анцала под уздцы.

У старика жены и детей не было: будучи сервом, не хотел жениться, чтобы не плодить себе подобных рабов, а когда получил свободу, был уже не молодым — вместо жены имел на содержании экономку, родом тоже из галльской семьи, — черноглазую бойкую бабёнку, у которой, как заметила Рустициана, всё горело в руках... Она не доверила слугам накрыть стол для столь высоких гостей, а сделала это сама, протерев полотенцем каждую миску, каждый прибор.

Патрисия — так звали экономку — украдкой взглядывала на лицо дочери короля, тоже зная, что произошло с ней в Карфагене, и так же украдкой утирала навертывавшиеся на глаза слёзы.

«Бог Огмий, помоги этой женщине! Испортить такую!.. Но и с чёрной повязкой она — красавица на загляденье... Какой стан! Какая походка! Одно слово — королевна... А вот, говорил Давитиак, собралась в монастырь... Бедная! Как не справедлива судьба и к представителям королевской фамилии... И ты, бог Баден, помоги этой женщине!» — про себя молила своих богов сердобольная возлюбленная мельника.

Когда гости пообедали, Патрисия отвела их в покои: только вначале спросила у хозяина:

— А как размещать?.. Судя по тому, как они относятся друг к другу, я бы поместила их вместе.

— Ну и помещай вместе... Окажешься неправа, тебя Рустициана поправит, — с улыбкой ответил Писон.

— Знаешь, остались довольны покоями... — через какое-то время докладывала Патрисия мельнику. — Анцал и Рустициана все перины на ложе хвалили... Они у меня и впрямь до небес!

— А может быть, им лучше бы без перин?! Помнишь, как мы с тобой, как помоложе были, в плотницкой на голом верстаке?

— Помню! Я потом свою служанку из спины занозы заставляла вынимать. Она вынимает и охает, а я смеюсь, вспоминая и угадывая, в какой момент та или иная могла впиться...

— Молодость!.. Да ничего, мы ещё с тобой занозиться можем... — засмеялся Писон. — Пусть будут у них перины, по ночам уже холодно; если что, на пол сползут.

— Вот бы хорошо, если бы у них всё это свадебкой закончилось.

— Вряд ли... Как задумала Рустициана, так и будет. С пути не свернёшь... Я её знаю, Патрисия. Видно, перед тем, как затвориться от людей, захотелось ей побыть среди них... Повеселиться, одним словом.

— Повеселиться?.. Нет, мой любый Писон, весельем тут и не пахнет... Посмотри на обоих... И то, понятное дело, ведь их потом ожидает разлука. Пусть напоследок любятся.

На другой день рано утром проснулся Анцал от скрипа подвод и громкого понукания — догадался, что это волы везли к мельнице смолоть пшеницу только что собранного урожая.

«Дел теперь у Писона будет невпроворот... А тут мы со своими хлопотами...» — наварх покосился на Рустициану. Она спала, разметавшись обнажённая, но даже во сне инстинктивно прикрыла локтем лицо; нежные перси её, округлые, как чаши, вздымались и слегка трепетали от ровного дыхания, в углублении на гладком упругом животе застыла капелька пота, не высохшая ещё, так как снова со всей страстью Рустициана отдалась Анцалу совсем недавно, может быть, за час до того, как разбудили его скрипы и крики погонычей. Перина, скомканная, лежала на полу...

Анцал, не одеваясь, голый подошёл к окну.

— Какой ты красивый, капитан! — сказала Рустициана, проснувшись и открыв глаза.

— Милая моя! И ты как утренний цветок, который в росе... Я только что видел на тебе росинку.

— Где, где? — воскликнула Рустициана, надевая повязку, а на виски — подвески.

Подошла тоже к окну, не одеваясь, всмотрелась:

— Жаркий предстоит на мельнице денёк. Смотри, подводы едут и едут.

К обеду их не уменьшилось, а стало больше. Выпряженные волы, но не освобождённые от ярма, гремя нашейными колокольцами, попарно паслись на склоне холма, спускающегося к реке. С другой стороны холма расположилась роща, состоящая из южного, так называемого пушистого дуба с зарослями вереска и ладанника.