Сказал и снова почувствовал к себе омерзение; эти дни, пока не был у молодой Августы, проводил в пьянке, со своими служанками. Хотя женщины-аристократки никогда не воспринимали служанок любовницами-конкурентками, также, как и мужья-патриции слуг, состоявших в штате обслуживания их жён... Если жёны употребляли внутрь семя своих рабов, то какая разница, каким местом тела супруга делала это?! Ох уж этот Рим!.. И чем ближе дело его шло к упадку, тем пакостнее он становился, и законы, направленные на обуздание прелюбодейства и разврата, принимаемые сенатом, на него не действовали. Надежда была только на новую религию, но не на ересь её, вроде арианства, а на истинное христианство... Если бы это понималось всеми! Когда устраивались цирковые представления со зверями и кровью, народ валом валил на них — и христианские храмы разом пустели. А голодные люди, раздетые и разутые, ревели в цирке и хохотали до слёз... По этому поводу пресвитер Сальвиан из Масеалии (современный Марсель) выразил своё прискорбие и изумление: «Кто может думать о цирке, когда над ним (народом) нависла угроза плена (нравственного). Кто, идя на казнь, смеётся?! Объятые ужасом перед рабством, мы предаёмся забавам и смеёмся в предсмертном страхе. Можно подумать, что каким-то образом весь римский народ наелся сардонической травы: он умирает и хохочет...»

Гонория прильнула к груди Евгения, склонив голову, а он нежно поцеловал в то место на шее возлюбленной, откуда её волосы собирались кверху в высокую башню, какую носили все модницы-патрицианки в Риме. Почувствовал, как трепетно вздымались обтянутые шёлком её упругие груди. Слегка отстраняясь, Гонория снова спросила, внимательно взглянув в глаза Октавиана:

— Так всё-таки что с тобой?

— Вот указ, где говорится, чтобы я послезавтра выехал из Равенны. В бухте Адриатики уже стоит готовый к отплытию чёрный корабль, на котором я должен обогнуть южное побережье Италии и достичь места, где базируется мизенский флот. Не мешкая, с большей частью кораблей вместе с Флавием мы должны будем вести охрану судов с хлебом, которые выйдут из Сицилии. И конечно, нам предстоит сражение с пиратами, кои не упустят снова момент, чтобы напасть на нас...

— А если они побоятся?.. Ведь кораблей-то у вас будет немало.

— Милая, у пиратов у самих есть целый флот, есть и свой друнгарий [19] ... В конце концов, как говорится в указе, если пираты не нападут, то мы должны сами напасть на их главную базу в Сардинии и уничтожить.

— Я далека от военного и тем более морского дела, но думаю, что это осуществить будет нелегко... Ясно, что указ составлял Антоний. Тебя, Евгений, он ненавидит, это понятно... Но чем же ему досадил Корнелий Флавий?

— Змей и тут, мне кажется, рассчитывает на какую-то выгоду. Для него будет лучше, если мы от пиратов потерпим поражение...

— Мне призналась Джамна, что она Антония знала ещё до того, как его оскопили. Она состояла у него с двенадцати лет в любовницах. Может быть, Джамна у Антония сумеет что-то выведать?..

— Ульпиан и мне сказал о его прошлой связи с Джамной. Не существует ли между ними, бывшими в любовной связи, некий сговор?

— Не думаю... Я верю служанке. — Молодая Августа, сложив на груди руки и сильно прижав их, вдруг в волнении заходила по комнате. По её лицу, на котором проступали то одни черты, то другие, Евгений понял, что у Гонории сейчас зреет какое-то отчаянное решение. Она внезапно, как и начала, прекратила ходьбу, взяла за руку возлюбленного и крепко сжала её. На лбу и щеках у молодой Августы заалели пятна, и она ошарашила Октавиана неожиданным предложением:

— Милый, здесь я, как в заточении... И ничего мне более не остаётся, как последовать за тобой...

— Но...

— Не перебивай. Выйти замуж за тебя мне никогда не позволят, и ты знаешь сам об этом. Мы завтра же отправляемся к морю, сядем на чёрный корабль, а там подумаем вместе, что делать дальше...

— Не годится твой план, радость моя... Спасибо за любовь и доверие, но при твоём исчезновении придворные и особенно Ульпиан поднимут шум, поймут, с кем и куда ты сбежала, и пошлют наперерез нам один из тех кораблей, что базируются в бухтах, расположенных на всём восточном побережье Италии.

— А что же делать?

— Надо подумать... Если придумаем что-то хорошее, возьмёшь с собой раба-скифа [20] Радогаста и, конечно, Джамну, но пока их ни во что не посвящай.

— Значит, ты одобряешь моё решение уехать из Равенны! — с жаром в голосе воскликнула Гонория.

Родовой патрицианский дом Октавианов, находившийся на Капитолийском холме в Риме, сверху донизу тонул в венках из мирта и плюща. По колоннам портика рабы развесили гирлянды виноградных листьев, нарядные ковры, а воду в фонтанах подкрасили цветными красками, дорожки в саду усыпали песком, просеянным через сито. Убирали дворец почти неделю ко дню рождения знатного владельца дома, отца Евгения Клавдия, которому завтра исполняется шестьдесят лет.

Рано поутру дом его распахнёт ворота настежь для всех друзей, родственников и даже простых людей. Только не будет среди гостей официальных представителей императорского дворца — ещё при цезаре Гонории Клавдий впал в немилость, так как являлся ярым приверженцем старых богов, да и Галла Плацидия бывшего сенатора и начальника императорской гвардии не жалует за прямоту его суждений: хорошо, что взяла на службу к себе его сына, но Клавдий подозревает — сделала она это из-за бросающейся в глаза внешности Евгения.

Но вот и приехавший из Равенны четыре дня назад лучший друг Клавдия Кальвисий Тулл сообщил, что перед отъездом в Рим встречался с Евгением, и тот показал ему указ императрицы и предписание отправиться на миопароне, на которой служит навархом (капитаном) сын Кальвисия Рутилий, на юг Италии в распоряжение главнокомандующего мизенским флотом Корнелия Флавия. Затем они должны сопроводить хлебные суда, идущие из Сицилии, а позже напасть на главную базу пиратов в Сардинии и уничтожить... Поэтому Евгений просит прощение у отца, что не сможет приехать на его день рождения.