— Терпимо, Фёдор Алексеевич. Пить можно.

— Милый мой ребёнок, — целовал Фёдор жену, ценя её искреннее желание делить с мужем всё, даже неприятности.

И, вздыхая, жевал очередной «эликсир» фон Гадена, надеясь, что уж этот ему обязательно поможет. Однако он чувствовал, что постепенно слабеет, и часто по утрам не имел сил подняться с постели, посылал тогда Языкова или Лихачёва в Думу сказать, что сегодня государь «сидеть» с ними не может.

И бояре «сидели» и думали без государя. Но вечером обязательно Голицын или Стрешнев шёл к царю в опочивальню с докладом, что обсуждалось в Думе и какие были приняты решения. И если таковое принималось, то пришедший давал его государю на подпись.

Фёдор внимательно прочитывал бумагу, и если соглашался с решением Думы, говорил жене ласково:

— Марфинька, милая, подай мне перо.

Марфа Матвеевна с готовностью несла мужу чернила, перо и книгу, дабы подложить под думскую бумагу.

Но когда решение Думы чем-то не устраивало государя, он, подробно расспросив Стрешнева, как оно принималось, кто что об этом говорил, кто был «против», кто «за», молвил:

— Оставь мне бумагу, мы подумаем.

И «мы» говорилось не ради красного словца.

— Прочти ты, милая. Что ты на это скажешь? — говорил Фёдор Марфиньке.

Марфинька добросовестно прочитывала бумагу.

— А что я должна сказать, государь?

— Как что? Твоё мнение. Подписывать мне её или нет?

— Ну как я могу решить, я же... — мялась Марфинька.

— Ты — царица, милая. Ца-ри-ца, — улыбаясь, раздельно говорил Фёдор. — Ну скажи: я — царица.

Марфинька краснела, и шёпотом говорила:

— Я — царица.

— Громче, — улыбаясь, просил Фёдор.

— Я — царица, — говорила жена громче.

— Ещё громче. Ну!

— Я — царица, — улыбалась и Марфинька.

— Ну вот. Так уже лучше, — говорил удовлетворённо Фёдор. — А теперь вот я и спрашиваю, ваше царское величество, что вы скажете по этой бумаге? Подписывать её или нет? Ну?

Марфинька снова прочитывала бумагу.

— Ну я бы... — тянула слова Марфинька, ища в глазах Фёдора ответ (свой ответ!), который бы ему понравился. Но глаза мужа ждали её решения.

— Милая, представь, что меня нет. Ты должна решить, подписывать или нет. Ну? Как бы ты, именно ты решила?

— Я бы подписала, Фёдор Алексеевич, — вздохнув, признавалась наконец её царское величество.

— Вот и умница. — Фёдор целовал жену в лоб и просил: — Теперь подай мне, пожалуйста, перо.

Слова мужа «представь, что меня нет» Марфинька воспринимала не более как шутливое допущение, и даже по своему юному возрасту не вдумывалась в их страшный смысл. Во всём Кремле лишь она одна никогда не допускала мысли о смерти мужа и вообще не задумывалась об этой костлявой старухе.

Она нынче знала, что муж — царь, она — царица и что наконец-то она может кому-то сделать добро. Сделать не на словах, не в мечтах, а на деле.

Познакомившись с мачехой мужа Натальей Кирилловной и с её сыном Петенькой, она полюбила их обоих и, собираясь идти к ним, обязательно несла царевичу какой-нибудь подарок — игрушку или книжку.

И однажды как-то сказала мужу:

— Вот из кого вырастет настоящий царь.

— Из кого, милая?

— Из Петеньки.

Фёдор засмеялся, вспомнил:

— Я как-то шутки ради принёс ему ружьё и шапку Мономаха и говорю: выбирай, брат. И что ты думаешь, он на шапку и не взглянул, а сразу ружьё схватил.

— Ребёнок.

— Не скажи. Ему ещё и десяти нет, а рассуждения, что у пятнадцатилетнего. И хорошо понимает, что означает шапка Мономаха. Впрочем, может, и верно делает, что пока отторгает её, как вроде бы не дорос до неё, до власти. Может, это-то и хорошо. А то вон меня четырнадцатилетним на престол затащили. Какой я был царь... Видимость одна. Дядька мой, Милославский, и крутил мной, как хотел, и дров наломал моими руками. Теперь я его, прости Господи, видеть не хочу.

— Нельзя так, Фёдор Алексеевич, нельзя. Ведь он же тебе родной дядя. Христос заповедал всех любить, всех. А родных тем более.

Фёдор обнимал нежно жену, целовал в чистый лоб, вздыхал:

— Эх, Марфинька, золотое сердечко моё.

В глубине души он понимал, что не долог его век, что именно он овдовит это дитя, что из-за него будет сломана её жизнь и счастье. Даже он понимал, но только не она.

Взбунтовались стрельцы полковника Пыжова. Государю, по случаю недуга лежавшему в постели, докладывал об этом Стрешнев.