И, на удивление, в передней поднялся одобрительный гул. На предложение Голицына никто не возразил. Или не захотел, или побоялся.

— Ин будь по вашему приговору, — молвил патриарх и направился к выходу на крыльцо. За ним шёл весь его клир, успевший собраться к этому часу.

Борис и Иван Голицыны вместе с братьями Долгорукими постарались одними из первых выйти на крыльцо за святыми отцами. Иван по приказу брата спустился вниз к кучкующейся у нижней ступени Голицыной дворне, дабы руководить дружным ораньем.

Когда на верхней ступени крыльца появился патриарх, толпа стала стихать. И дождавшись относительной тишины, которую нарушал только крик галок, круживших у куполов кремлёвских, Иоаким громко спросил:

— Люди московские, решайте вы, кого будем звать на царство: Ивана Алексеевича или Петра Алексеевича?

— Петра-а-а... — первым грянул голицынский хор.

И площадь подхватила этот клич:

— Петра-а Алексеевича-а!

Где-то, кажется в единственном числе, выскочил несмелый голосок:

— Ивана Алексеевича.

Но тут же был перекрыт мощным хором:

— Петра-а! Петра! Петра!

И патриарх, воротившись во дворец, благословил на царство Петра и повелел всем присягнуть ему на верность и целовать крест.

Первым к крестоцелованию приступили думные бояре и дьяки. Голицыны и Долгорукие торжествовали победу, на удивление оказавшуюся не такой уж трудной и опасной, как они думали.

А меж тем Хованский помчался к Милославскому.

— Что делать, Иван Михайлович, прокричали Петра!

— Знаю уже, — оборвал его Милославский. — Стрельцов теперь надо подымать.

— Как «подымать»? — удивился Хованский. — Их едва утишили намедни. Их подымешь и сам не рад будешь. Эта палка о двух концах, Иван Михайлович, уж поверь мне.

— Ничего, ничего, — бормотал Милославский, бродя по комнате. — Что-нито придумаем, Ванька, не трусь. Придумаем.

Потом неожиданно остановился, повернулся к Хованскому:

— Ты ж, говорят, Стрелецким приказом ныне командуешь?

— Ну я. Ну что?

— Так тебе, Ваня, и карты в руки.

— Какие карты, Иван Михайлович, стрельцы ныне выпряглись, на них где сядешь, там и слезешь.

— Отчего так-то?

— Им уж сколько жалованья не плачено, да и то, что было, полковниками разворовано.

— Сейчас что во дворце-то делается?

— Присягают Петру, крест целуют.

— Ты уже присягнул, поди?

— Нет ещё.

— Ну и молодец.

— Не хвали заране-то, Иван Михайлович. Если они в силу войдут, никуда не денешься, придётся присягать, да и тебя, глядишь, заставят.

— Вот чтоб в силу-то не вошли, и возмути какой-нибудь полк.

— Я ж тебе говорю, Иван Михайлович, что стрельцов возмущать опасно. Обжечься можно.

— Трус ты, Ванька.

— Не трус я, а благоразумный, Иван Михайлович.

— Ну ладно. Благоразумный. Сделай так, чтоб какой-нибудь полк отказался присягать Петьке.

— Это другое дело, — начал сдаваться Хованский. — А то — возмущать... Мыслимо ли?!

— У тебя, благоразумный, есть хоть один полковник, который бы послушался тебя?

Хованский задумался, даже глаза под лоб подвёл, припоминая, наконец сказал:

— Есть такой. Александр Карандеев.

— Вот и подучи его не присягать Петру вместе с полком.

Да, задал Милославский задачку Тарарую. Легко сказать: «подучи». Подучишь, а там, если все присягнут Петру, Карандеева под кнут отправят за ослушание, он язык развяжет, скажет, мол, начальник Приказа велел. Не миновать тогда Хованскому и отставки, и ссылки, а то и кнута. Милославскому что? Он дядя царский, а кто за Хованского вступится?

— Что, опять трусишь? — поддел задумавшегося Тараруя Милославский.

— При чём тут «трусишь», Иван Михайлович. Надо створить всё по-умному.

А в Кремле меж тем крестоцелование шло своим чередом, как и положено, без сучка без задоринки. Присягали бояре, дьяки, подьячие и думные, и приказные — все те, кто кормится с государева жалованья. Наталья Кирилловна тут же, едва её сына провозгласили царём, заготовила грамоты о возвращении всех её родных Нарышкиных из ссылки. Поскакал поспешный гонец и в Лух, звать на Москву дорогого Артамона Сергеевича Матвеева, в личном письме которому царица так и писала: «...дабы взять в руки бразды правления державой».