— Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.

«Слава Богу, есть с кого начать, — обрадовался Языков. — Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».

Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:

— Иван Максимыч, ты не забыл?

— Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.

Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.

— Слава Богу, — перекрестился радостно Лихачёв. — Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась — это хорошо. Эта будет наша.

— Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.

— Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.

Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.

— Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.

— Ну, стоял, ну что?

— Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?

— Знаю.

— Чья? — едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.

— Это моя племянница, то бишь моей жены.

— Как зовут?

— Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.

— Она, надеюсь, не замужем?

— Пока нет.

— Что значит «пока»? Сговорена, что ли?

— Сговорена.

— За кого?

— За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.

— Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.

— Государю? — вытаращил глаза дьяк.

— Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?

— Понял, Иван Максимыч, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.

— Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.

— Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.

— С Понькиным мы разберёмся. — Языков оборотился к Лихачёву: — Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?

— Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.

— Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.

Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.

— Так Прокоп Понькин, говоришь? Не изволь беспокоиться, Алексей Тимофеевич, я ещё не зрел его, но завтра же сыщу и отправлю в полк черниговский или киевский. Сотник нам не помеха.

Хованский вскочил, забегал по комнате, потирая в возбуждении руки.

— Так, значит, Агафья Грушецкая. Каюсь, не знал такой, не знал. Видно, род захудалый какой-то, — вдруг захихикал Тараруй.

— Ты чего, Иван Андреевич? — удивился Лихачёв.

— Ой, Алексей Тимофеевич, Милославскому-то сие не по шерсти будет. Взовьётся царёв дядя, взовьётся.

— А при чём он-то?

— Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.

— Ну мало ли, — пожал плечами Лихачёв. — Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.

— Это само собой, — отвечал Хованский.

Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна — первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.

— Иван Михайлович, не хотелось мне тебя огорчать, но что делать, мы, чай, друзья.

— Ну что такое? — насторожился Милославский.

— Государь-то, племяш твой, невесту себе присмотрел.

— Кого? — нахмурился боярин.

— Агафью Грушецкую.

— Какую «Грушецкую»? Кто такая? Почему не знаю?

— Я тоже впервые о ней слышу, Иван Михайлович. Какая-то, сказывают, родственница дьяка Заборовского.

— Ах, пострел, — всплеснул руками Милославский, ударив себя по бокам. — Не посоветовавшись, не спросясь...