На случай, если последствия окажутся серьезными, Саймон предупредил делопроизводителя, тоже разведчика, о том, чем намерен заняться и что делать, если ему вдруг станет плохо.

Сотрудник выразил сомнение в необходимости такого риска, предложил провести эксперимент на ком-нибудь другом. Да вон хотя бы на том бродяге, что стоит, покачиваясь, на противоположной стороне улицы.

Некоторый резон в этой идее был. Но Роулз ее отверг. Ему нужны личные впечатления.

Четыре унции [51] выдержанного шотландского виски прошли хорошо и вызвали то настроение, которое и имели в виду его создатели. Мысли, оставаясь ясными, забегали гораздо быстрее, внезапно появилась уверенность, что нынешнюю загадку он так или иначе решит. С врагами тоже справится, кем бы они ни были.

Взгляд упал на толстую конторскую ручку, лежавшую рядом с чернильницей. Постой, постой, это интересно! Позолоченное перо «рондо» было покрыто засохшими чернилами. А ведь Роулз имел устоявшуюся с первых школьных лет привычку – закончив урок, обязательно дочиста вытирать перо специальной салфеточкой.

Допустим, он в пьяном виде об этом забыл. Если уж разуться перед сном не успел. Но, значит, что-то, пока был в состоянии, писал?

Что же?

В настольной тетради датированных вчерашним днем записей не имелось. Как и отдельных бумажек с какими угодно каракулями.

Вот!

Не торопясь, словно опасаясь спугнуть удачу, он сделал еще два глотка.

Извлек из ящика большую лупу и принялся тщательно изучать свой рабочий дневник.

Ему хватило минуты, чтобы увидеть на скрепках следы с большим тщанием и аккуратностью удаленных листов. Подошел к окну и в косых солнечных лучах рассмотрел на чистой странице едва заметные вдавленности – следы от пера, не совпадающие с расположением строк на предыдущей.

Вот и все! Главная часть задачи решена. Некто, проникнув в офис, привел Роулза в бессознательное состояние и изъял две исписанные страницы. Посчитать было нетрудно, число листов в тетради известно.

Комиссар имел обычай заносить в дневник главные события дня. Вчера ничего существенного, кроме прихода русского парохода, не было. Значит, только об этом он и писал. И, очевидно, записал такое, что вынудил «кого-то» спланировать и безупречно (почти) провести такую акцию!

Роулз понял, что выиграл. Неизвестный пока враг выдал себя, причем остается в уверенности, что сделал свое дело чисто. Так не на того напал!

Профессионализм противника сомнений не вызывал. Комиссар, честно признаваясь себе, не мог утверждать, что у него получилось бы сделать подобное в чужом городе, практически ничего не зная об объекте…

Или – все враг знал заранее, операция была подготовлена давно и тщательно, а вчера в город прибыл исполнитель. Специалист в одной-единственной области. И сегодня, возможно, уже покинувший (или покидающий) пределы колонии.

Он покрутил ручку телефона, вызвал порт.

– Что там с «Царицей»?

– Товар на Кейптаун выгрузили. Другого попутного груза нет, – ответил агент при таможне. – Зато проданы все пассажирские билеты. Очень много желающих уехать в Европу. Многие согласны на четвертый класс.

– Какой четвертый? У них всего три. Третий – шестиместные каюты ниже ватерлинии, без иллюминаторов…

Несмотря на случившееся, память в целом оставалась прежней. Планировку «Царицы» Роулз представлял детально. Как и любого другого парохода, с которым приходилось иметь дело.

– За половинную цену капитан согласился взять двадцать человек в матросские кубрики. Питание из общего котла за отдельную плату.

– Да, это начинает напоминать панику. Когда отходят?

– Сегодня в полночь.

– Я подъеду. Посадка еще не началась?

– Первый класс уже разместился. Остальные проходят оформление.

– Задержите, я сейчас подъеду.

…Он снова разговаривал с капитаном, сидя в его каюте. Так, ни о чем. Однако Челноков хорошо знал, что подобные господа «ни о чем» разговаривать не умеют. И все время ждал подвоха. Еще он заметил, что комиссар прилично навеселе. Не «под мухой», что означает состояние вялое и расслабленное, а, наоборот, полон активности. Злой активности.

Русским такое понятие как злость, тем более на государственном уровне – не слишком понятно. Ожесточение в бою – совсем другое. Геннадий Арсеньевич участвовал в турецкую войну в атаках на броненосцы катеров с шестовыми минами (а вы только представьте, что это такое! Полпуда пироксилина на четырехсаженной палке, которой нужно ударить в борт под ватерлинию. Бывало, еще и под ружейным огнем!). Но именно злости к туркам он не испытывал. Азарт – да. Страх – да, особенно, когда пули по планширю и кожуху котла щелкали. Взорвали «Интибах», возвращались домой на кренящемся, полузатопленном катере, со смехом просовывали пальцы в дырки мундиров, пили водку, спорили, кому какие кресты достанутся, а злости все равно не было. Ни на турок, ни на собственное начальство, пославшее в самоубийственное дело.