И нанес его не нашим основным силам, не по фронту, оттесненному в глубь страны, а по собственному тылу, где мы концентрировали освобожденных военнопленных, превращая их беспорядочные толпы в боевую силу. Троншке понял, почему мы не стремимся перебросить на родину освобожденных солдат и вывозим лишь больных и раненых, а в бывшие лагеря доставляем одежду и оружие. Он хорошо изучил нашу боевую биографию, этот новый главнокомандующий, корпусной генерал Март Троншке. Он запомнил, как мы - всего две дивизии - свирепствовали в тылу у тех же кортезов, как заставили целую их армию принять сражение повернутым фронтом и прорезали ту армию, как острый нож прорезает парусину. Троншке понимал, что если промедлит, то скоро на него навалятся и с фронта, и с тыла - и натиск с обеих сторон будет тысячекратно жесточе того, какой когда-то помог нам вырваться из окружения. И оставив на фронте лишь оборону, он быстро двигался назад, в захваченные нами с воздуха районы - на центры создаваемой нами новой армии.

Пеано потребовал срочного созыва Ядра.

–  Наша разведка оскандалилась, нашему штабу отказала проницательность. Наше командование показало нерасторопность!
– так сурово оценил все наши действия - и свои в первую очередь - наш обычно улыбчивый командующий: даже тень улыбки не озаряла его посуровевшего лица. Был тот редчайший случай, когда Пеано считал недопустимым скрывать свое плохое настроение.
– Без немедленных энергичных действий создание в тылу врага боеспособной армии обречено на провал.

–  Откроем наступление на фронте?
– спросил Гамов.

–  Троншке учитывает такую возможность. Он будет отчаянно обороняться на фронте, но не снимет ни одной дивизии из тех, что движутся на повторный захват освобожденных пленных.

–  Надо вывозить пленных, - подал голос Пустовойт.

–  Самое неудачное решение!
– отрезал Пеано - и опять без своей обычной вежливости.
– Равносильное отказу от создания в тылу врага боеспособной армии.

–  Согласен, Пеано, - сказал я.
– Наши освобожденные пленные страшны Троншке в его тылу, а на родине они лишь немного увеличат число мобилизованных в армию.

–  Вы говорили, Пеано, о действиях чрезвычайной энергичности?
– сказал Гамов.

–  Да, энергичных и решительных. Я наметил шесть городов для сосредоточения бывших пленных. В каждый направляются освобожденные из ближних лагерей, продовольствие и снаряжение с захваченных баз, по воздуху к ним перебрасывают оружие и боевые пополнения. «Закольцеваться!» - вот единственная команда, которую я отдаю нашим войскам в тылу врага. Преимущество в воздухе у нас абсолютное. Мы сможем непрерывно усиливать оборону этих центров - до поры, пока они сами не смогут выйти в поле как мобильная армия. Это произойдет в день, когда мы двинем на врага весь западный фронт.

–  Разведку сегодня критиковали справедливо, - сказал Гамов.
– Но я хотел бы посмотреть на нового командующего вражескими войсками. У вас нет фотографии Троншке, Прищепа?

На фотографии корпусной генерал Март Троншке выглядел точно таким, какими рисуют родеров: худой, голубоглазый, носатый, тонкогубый. Я мог бы поручиться, что у этого человека резкий, металлического звона, чуть-чуть с хрипинкой, очень повелительный голос - нечто громкое, без полутонов и обертонов. Он и был таким, это я узнал потом. В общем, голос для командования, а не для дружеских споров, тем более - не для интимных объяснений с женщинами. Люди с такими обличьями и голосами хорошо воюют.

–  Этот орешек будет потверже Вакселя, - сказал я Пеано, когда мы расходились.

Пеано рассеянно посмотрел на меня.

–  Да нет, мы хорошо закольцуемся, - ответил он своим мыслям, а не мне. И поправился: - Буду исходить из того, что в любой ситуации Троншке примет самое разумное решение. Он предельно насторожен.

У выхода меня задержал Прищепа.

–  Ты приказал секретарю не соединять тебя ни с кем?

–  К тебе это не относится, Павел. Для тебя я всегда открыт.

–  Я говорю не о себе. После появления на экране тебе уже не надо таиться от тех, кому нужно с тобой встретиться.

–  Буду и дальше таиться, Павел. Военная обстановка не дает отвлекаться на иные дела. За кого ты ходатайствуешь?

–  Твоя жена бесконечно счастлива, что не было никакой измены и казни, что ты жив и здоров и снова ведешь государственные дела. Она должна высказать тебе свою радость, но секретари отказывают ей в свидании. Она мучается, Андрей!

Я ответил не сразу. Павла нельзя было резко отстранять от моих личных дел. Когда-то он казался влюбленным в Елену, но она предпочла меня, а не его. Он не показывал, глубока ли рана у него в сердце либо ее вовсе нет. Он был ровен с нами - истинный друг. Не заведя себе подруги, он часто подшучивал, что не создан для семейной жизни. Впрочем, не созданными для семьи были и сам Гамов, и Пеано с Гонсалесом, Павел не составлял в нашем кругу исключения. Исключением был я, меня связывало с Еленой не только то, что она скоро двенадцать лет моя жена, с женами часто расстаются, к женам охладевают, - тут была связь крепче супружеской.

–  Нет, Павел, - сказал я.
– Не могу сейчас встречаться с Еленой. Ты не знаешь, какой у нас был разговор в камере.

–  Елена мне рассказала после твоей казни, что произошло в камере смертников. И она уже тогда раскаивалась в своей резкости.

–  А ты не объяснил ей, что реально происходит совсем не то, что ей…

–  Разве я имел право выдавать такие тайны? Ее горе от твоей гибели, негодование на твою измену были рассчитанными элементами нашей игры. Но можешь быть уверен: если бы мне предложили отдать год жизни…