И лучше бы не спрашивал — она опять впала в отрешённое состояние полусна.

— Четверо — девочки... Женщин всего было тридцать пять. Теперь я одна... Где Лариса? Она не прилетела? Если не прилетит, мы погибнем!

Стас встряхнул её за плечи.

— Не смей вспоминать! Все живы, завтра снимем твоих амазонок. Водки хочешь?

Анжела отпрянула.

— Я не пью спиртного! Есть очень хочу.

Он не стал напоминать про текилу и Мерлина, о которых говорила в бреду и которые явно были принадлежностью её другой жизни.

— А я выпью. Тебе сейчас молоко подогрею. И тут ещё есть какая-то пища, вроде орехи с мёдом. И с маслом. Не пробовал, не знаю...

Она как-то сразу оживилась, и Рассохин вручил ей банку из запасов Матёрой, дал ложку.

— Это пища огнепальных, — объяснила она со знанием дела. — Лущёный орех заливается жидким вересковым мёдом. А если кедровым маслом — пища богов. Мы сами готовили.

— Ешь — и спать, — грубовато оборвал он.

Сам выпил водки прямо из фляжки и открыл банку разогретой на печке тушёнки. Анжела посмотрела на это с ужасом, хотела возмутиться, однако в последний миг опомнилась.

— Поздно вкусы и нравы менять, — к тому же упредил Стас. — Каждый ест свою пищу.

Несмотря на голод, ела она не жадно и как-то благоговейно, словно исполняя ритуал. Потом выпила горячего молока и послушно легла.

— Почему загорелся наш монастырь? — вдруг спросила она. — Его подожгли?

— Подожгли.

— Люди с вертолёта?

— Ваша Матёрая подожгла!

— Не может быть! — амазонка приподнялась. — Матёрая никогда бы не стала жечь! Ты видел сам, как поджигала?

— Не видел, — признался он. — Но пожар начался, когда она сбежала обратно в лагерь. Её притащили к вертолёту в наручниках.

Она полежала молча, глядя в потолок, затем сказала твёрдо:

— Молчуны подожгли. Мы же у них как бельмо в глазу.

— А чем вы молчунам помешали?

— Им лагерь мешал. Мы жили здесь, как в сейфе. Нас по одной отсюда не выкрасть. А всех сразу — кишка тонка.

— Давай спать, — приказал Рассохин. — Завтра трудный день.

Он сдвинул стол, расстелил на широкой лавке спальный мешок и присел возле печки с трубкой. Мелкие дрова прогорели быстро, оставались угольки, и всё равно нужно было подождать, когда сотлеют, чтоб закрыть трубу. Он курил, стараясь пускать дым в открытую дверцу, однако запах всё равно попадал в землянку.

— У тебя вкусный табак, — вдруг сонно сказала амазонка. — Как из кальяна... Ты курил кальян?

Он хотел ответить, но в это время услышал знакомый звук, доносящийся с поверхности. Печь с трубой в тайном схроне молчунов служила ещё неким слуховым аппаратом, и это Стас обнаружил ещё в землянке сухозаломского урочища, когда услышал скворчанье ласточек. Сейчас, сквозь лёгкий, отстранённый шум дождя в кедровнике, он явственно услышал мычание и, пожалуй, впервые ощутил радость от этого тягомотного пения. Живы были отроковицы! И мантры свои затянули как раз к полуночи!

Рассохин надел сухие берцы из рюкзака, натянул мокрую ещё штормовку и осторожно сунулся в двери.

— Кури здесь, — услышал он за спиной голос. — Мне приятно...

Анжела опять впала в какое-то пограничное состояние, которое существовало на стыке двух её жизней, поэтому он отвечать не стал и молча выбрался наружу. Шум дождя усилился, но сам дождь почти не пробивал кроны, а собирался хвоей и стекал по стволам деревьев или капал только в некоторых местах, словно сквозь дырявую крышу. Печная труба была выведена сквозь дуплистый сухостойный кедр и выходила где-то высоко в кроне, которая, словно локатор, улавливала и усиливала верхние звуки. А внизу, у земли, мычание было невнятным, растворялось, глушилось шорохом дождя и доносилось со стороны неожиданной — от сгоревшего лагеря. Рассохин ощупью прошёл на звук метров сто — темнота в кедровнике была почти как и в землянке. Мантры пели, но как-то уж ровно, слаженно, в один низкий мужской голос.

Выставив вперёд руки, он продвинулся вперёд ещё, прежде чем отчётливо услышал не мычание, а собачий вой. Кавказец голосил трубно, подолгу и почти на одной ноте, наполняя всё это дождливое, шуршащее пространство тревогой. И оставалось только гадать, отчего он воет — от тоски посаженного на цепь невольника или от некоей собачьей привычки подпевать людям, когда они по ночам начинают мычать. Может быть, слышит пение женщин на затопленном острове? Или от предчувствия беды? До лодки оставалось немного, тем паче ближе к краю острова в кедраче было посветлее, и Рассохин всё-таки вышел на берег. Пёс почуял его, забренчал цепью о лодку и замолк.

Над сожжённым лагерем поднимался густой белёсый пар,

— Ну, ты чего? — спросил Стас. — Тебя охранять приставили. Вот сиди и охраняй!

Кавказец ткнулся ему в колени, повилял хвостом и затих. Над курьей и разливами бесконечно сеял дождь, издавая звук закипающей воды в котелке.

— Тоскливо, — послушав, согласился Рассохин. — А думаешь — мне нет? Посадить тебя в одну землянку с такой от роковицей... Лучше бы здесь, на берегу сидел.

Он отпихнул пса и пошёл в кедровник. Потом обернулся и погрозил кулаком.