Скоблин был прав.

— Логично, — сказал Миллер и первым двинулся к зданию школы.

— Тем более, в школе этой сейчас нет учащихся, — заметил Скоблин и, обогнав Миллера, первым взялся за ручку двери.

Все трое скрылись в здании. Через несколько мгновений в школу вошёл четвёртый человек — господин, как две капли воды похожий на Штромана, одетый в такой же дорогой серый костюм.

С соседней улицы прилетела стая галок, громко галдя, опустилась во двор школы.

Улицы Жасмэн и Раффэ были пустынны — ни одного человека, во дворах — также ни одного человека. Лишь в доме напротив у окна сидел какой-то старик. Его лицо бледнело в оконном проёме неясным пятном, будто оно было помещено в раму и придавлено сверху стеклом. Неподвижным полуслепым взглядом старик, кажется, замечал всё, что происходило на улице. Хотя видел не всё...

Уже в здании школы, в полутёмном прохладном вестибюле Штроман неожиданно сделал резкий шаг к Миллеру и притиснул к его лицу платок, пахнущий чем-то неприятным, резким. Миллер вскрикнул, попробовал вывернуться, ужом выползти из стальных рук, чтобы поскорее покинуть здание школы — он ещё не верил, что угодил в ловушку, — дёрнулся один раз, другой, но Штроман держал его крепко.

— Тихо, тихо, генерал, — проговорил этот человек на чистейшем русском языке, без всякого акцента, и Миллер ощутил, как к его горлу подполз ужас: Штроман был таким же немцем и таким же военным атташе, как Миллер эфиопом. Незнакомец, без сомнения, был русский человек — может, из Рязани либо из Твери — с типично русским говором. Почувствовав, что ноги у него сделались мягкими и послушными, Миллер застонал.

— Скоблин, помогите! — Штроман продолжал говорить на чистом русском языке, голос его был спокоен и жесток.

Платок он по-прежнему держал на лице Миллера, и как генерал ни пробовал отодрать эту вонючую мерзкую тряпку, из его попыток ничего не получалось!

Движения Миллера становились всё более слабыми и вялыми, какими-то неуверенными, он стал сползать вниз, на пол. Скоблин подскочил, помог Штроману удержать пленника на ногах.

— Ну вот и хорошо, — довольно проговорил Штроман, — вот и ладненько. Считай, полдела сделано.

Скоблин молчал.

Именно в эту минуту подоспел четвёртый человек, носящий фамилию Вернер, представлявшийся «сотрудником германского посольства», неверяще ощупал Миллера железными пальцами и произнёс по-русски, также без всякого акцента:

— Мол-лодцы!

— Рады стараться, ваше превосходительство, — насмешливо отозвался Штроман.

Запечатанный конверт с запиской Миллера лежал перед Кусонским на столе, тот изредка поглядывал на него, но никакого беспокойства не испытывал. Конверт этот — обычная перестраховка Евгения Карловича, который за свою жизнь умудрился побывать в самых разных передрягах. Их было столько, что он им потерял счёт: его и солдаты пробовали поднять на штыки, и лупили смертным боем на фронте, не жалея кулаков, и стреляли в него, и заманивали в ловушки — всё у Миллера было, но, слава Богу, он до сих пор цел, жив и здоров. Прожил немало и ещё проживёт столько же.

Сегодня вечером у Миллера должно состояться плановое заседание общества северян. Наверняка генерал проведёт его у себя в кабинете, здесь будет и чай с пряниками и бубликами, которые испекут бывшие архангелогородские хозяюшки, будут и разговоры и восклицания, произносимые с деланным воодушевлением «А помнишь?». Всё уже осталось позади, война проиграна, теперь всем уготовано одно — восклицать «А помнишь?». Кусонский улыбнулся про себя, уголки рта у него иронично дёрнулись, в следующий миг он вновь углубился в бумаги, которыми был завален его стол.

Поначалу он тоже ходил на собрания однополчан, обмусоливал в пылких речах прошлое, пил водку и заедал её сладкой местной селёдкой — во Франции не умеют солить селёдку, в отличие от России, получается нечто такое, с чем можно пить чай, но нельзя лить водку... Разве мужчины, живущие в России, едят сладкую селёдку?

Кусонский, не выплывая из своих бумаг — плыл по ним, словно по широкой реке, — вновь покачал головой. С улицы донеслось несколько встревоженных автомобильных гудков, будто кто-то наехал на человека. Кусонский встряхнулся раздосадованно, «выплывая на поверхность», но не выплыл, чуть не дотянул, и поскольку автомобильные гудки то ли до него больше не доносились, то ли уже перестали звучать, Кусонский вновь погрузился в бумаги.

В восемь часов вечера в кабинет Миллера начали сходиться северяне — поседевшие, постаревшие, необычайно говорливые, некоторых из них невозможно было узнать, так искорёжило, изменило их время. Чинно, будто гимназисты, гости рассаживались по стульям.

— Евгения Карловича что-то нет, — обязательно произносил кто-нибудь из вновь пришедших, доставал из кармана старые часы-луковицу — память о далёком Архангельске, щёлкал крышкой и говорил с каким-то недоумённым изумлением: — О! Однако!

Все привыкли к тому, что Миллер был образцом точности — никогда никуда не опаздывал.

— Видимо, произошло что-то из ряда вон выходящее, раз Евгений Карлович не смог предупредить о задержке. Давайте не будем тревожиться — он скоро придёт.

— Никто не помнит из вас, господа, англичане вывезли из Архангельска все свои танки или что-то оставили?

— В Архангельске все их и оставили. А вот из Мурманска вывезли — у них там базировались большие транспортные суда...

— До сих пор не могу понять, как большевики победили в этой войне?