С берега в воду свалился солдатик без фуражки, без винтовки, взбил фонтан брызг, зачерпнул обеими руками воды, выхлебал пригоршню и проговорил жалобно:

— Винтовку у меня вышибло из рук пулей... — солдатик был похож на небольшого сморщенного ёжика. — Там такое творится, такое...

Солдатик махнул рукой и, зачерпнув голенищами воды, хлюпая сапогами, полез назад на берег. При каждом малом движении из голенищ у него с поросячьим чавканьем выплёскивались тёмные радужные брызги, струйками ныряли в землю. Через полминуты солдатик исчез.

На берегу громыхнуло несколько гранат, чёрные плоские взрывы метнулись в воздух.

— Иван Иванович, занесите в журнал время начала боевых действий. — Лейтенант призывно щёлкнул кнопками перчаток и глянул на Рунге.

— Уже занёс, — ответил тот.

— Хорошо. — Лейтенант выглянул из рубки. — Носовое орудие, прекратить стрельбу!

Орудие замолчало.

Лейтенант поднёс к глазам бинокль.

Самым партизанским уездом в Северной области был Шенкурский. Жители этого уезда испокон веков были охотниками и рыбаками, брали добычи столько, сколько могли взять, начальство, какое бы оно ни было, особо не признавали, больше симпатизировали разбойникам, сбегавшим с северных каторг, как гимназисты сбегают с занятий перед Рождеством, — с завидным проворством и регулярностью. Но и разбойники жителям тоже не были указом — могли свернуть голову самому лютому из них, и когда на Севере появились белые, красные, англичане, чехословаки, французы, голландцы, финны, всплыли даже наглые, горластые американцы, шенкурцы отнеслись одинаково плохо и к одним, и к другим, и к третьим.

— Вы сами по себе, а мы сами по себе, — говорили они, — нам не по дороге.

Удержать нейтралитет не удалось. Как только на северных реках появились английские мониторы, жители Шенкурского уезда взялись за винтовки. Этих лихих людей стали звать партизанами, ещё — шенкурятами. Следом за оружие схватились так называемые тарасовцы. И пошло, и поехало, и понеслось... Не остановить.

Если из тарасовцев состоял один из лучших полков миллеровской армии — Седьмой — и эти люди дрались только на стороне Миллера, то с шенкурятами дело обстояло сложнее. Во-первых, часть их оказалась на стороне белых, другая часть, меньшая — красных, во-вторых, они били всех, кто появлялся на их земле, — всех, с кем были в чём-то несогласны, расходились во мнениях.

Поэтому, кто знает, может, отряд капитана Слепцова сцепился именно с шенкурятами — красного, естественно, цвета. А может, и нет — это дано узнать, только взяв кого-нибудь из них в плен.

Цепь, ведомая Слепцовым, достигла домов, обошла их с обеих сторон и углубилась в тайгу.

Связи со Слепцовым не было никакой, и это раздражало лейтенанта.

— Я не привык так воевать, — пожаловался он Рунге.

— Я тоже, — ответил тот.

Над водой носились крупные тяжёлые птицы, вспарывали крыльями воздух, вызывали ощущение некой нереальности, словно они прибыли из другого мира. Это были чайки, которым надлежало жить на море и морские просторы не покидать, но они начали осваивать реки, забираться в глубь материка, будто и не чайки это были, а птицы менее романтичные — беспардонные наглые вороны.

Время меняло не только людей — меняло птиц.

До миноноски донеслось несколько взрывов, затем — длинная пулемётная очередь. Лебедев поднёс к глазам бинокль, вгляделся в берег. Пожаловался:

— Ничего не видно. Не то можно было бы подсобить огнём из наших стволов.

В лесу снова раздалось несколько разрывов.

Надо было ждать. Лебедев вспомнил о матросе, который просился на берег, повёл в сторону леса подбородком:

— Может, нам послать туда пару наблюдателей? А, Иван Иванович? Если понадобится огневая поддержка, наблюдатели подскажут.

Рунге согласно кивнул:

— Можно послать.

На берег пошли Арсюха и Андрюха. Оба с винтовками. Пригнувшись, они побежали до домов. Арсюха нырнул за поленницу, хорошо прикрывавшую от пуль, сказал напарнику:

— Ты дуй в лес, погляди, что там, а я пока в домах проверю, нет ли тут... красных диверсантов. — Арсюха решительно передёрнул затвор винтовки и толкнул дверь крайней хаты.

Дома на Севере, особенно в деревнях, запирать на замок не было принято, все двери, если хозяева куда-то уходили, затыкали обычным сучком — всовывали его в замочные ушки, тем и ограничивались. Либо просто подпирали дверь лопатой.

Этого было достаточно — воровства в здешних деревнях не наблюдалось.

Если же кто-то неожиданно приезжал в гости, то мог выдернуть сучок из петель и войти в дом, чтобы не ждать хозяина на улице. Арсюха даже выдёргивать сучок не стал, просто сшиб его, толкнул дверь и очутился в доме.

Изба была чистая, просторная, изнутри также тщательно побелённая, как и снаружи, с образами, висящими в углу.

Над аккуратно застеленной «коньевым» одеялом кроватью висела зыбка, завешенная плотной тканью. Арсюха первым делом потянулся к зыбке — знал, что хитрые хозяева прячут свои сбережения в самых неожиданных местах — в кастрюлях, в перевёрнутых махотках — литровых глиняных крынках — ив зыбках, ассигнации заворачивали в брезент, чтобы «хрусты» не подмокли, засовывали в подстилки, на которых лежали детишки, — и в то же мгновение остановил себя: хозяева этого дома принадлежали к другой породе людей. Арсюха ухмыльнулся и полез за иконы.

Улыбка на его лице сделалась ещё шире — деньги находились там. Завёрнутые в белый платок, перевязанные бечёвкой, они лежали плотным комком, и, судя по тугости и толщине спрессованного комка, денег в платке было немало.

— Вот так экземпляр, — проговорил Арсюха довольно, улыбнулся и стремительным движением сунул деньги за пазуху. Неожиданно за его спиной послышался шорох. Арсюха стремительно обернулся. В проёме двери, на пороге, стоял бородатый стареющий мужик в просторной неподпоясанной рубахе, со светлым немигающим взглядом.