Шрифт:
Так и не решив для себя, кто она больше — «святая или беспутница», она безмятежно заснула под стук колес.
Третья картина. Отстраненно — «я же не отсюда!» — всматривается, вслушивается и даже внюхивается она в «воздух места заключения» — этот «воздух большой и суровой трезвости».
И тут же кульминация — само свидание. Разрешение получено, и вот они — знакомые уже по прошлому году «это, с такой душевной тоской, произносимое „Лида“» и мучительно-долгий мужнин поцелуй. Потом она «обняла его и сама поцеловала. Это был ее первый серьезный выход в этом очередном спектакле. / По его глазам она поняла — что выход удачен.
Следующие его действия заставили ее болезненно вспомнить о другом, оставшемся там — в Москве. / Но спектакль надо было продолжать. / И она опять поняла по его глазам, что и второй ее выход был также очень удачен».
А когда силы оставили их, она «подумала, что она, вероятно, единственная актриса, которая засыпает на сцене, играя, и, в то же время, по-настоящему».
И вот уже картина четвертая и заключительная: прощание.
Он говорил без умолку и все рисовал картины их счастливого будущего, которое настанет сразу же после того, когда он освободится. А она «умиленно и рассеянно кивала» и «слушала его, как слушают ребенка, когда он рассуждает, кем он будет, когда он вырастет: архитектором, инженером или шарманщиком?»
Когда же она вновь «стояла на пароходе и махала ему маленьким платком…, ей казалось, что платок она достала не затем, чтобы замахать им, — а перевязать какую-то рану».
И тут она впервые отошла от роли: «…Слезы хлынули как-то неожиданно сразу и предательски. / Соленые и нетеатральные».
Но тогда не выдержал уже он: «Его глаза тоже наполнились слезами. / Тяжелыми и трудными, мужскими слезами».
При этом он думал: «Мне-mo ничего. Мне легко. Я крепкий и сильный мужчина, занятый своими мыслями и работой. Она же одна, слабая женщина, наедине со своими слезами и тоской. Каково ей?»
А пароход «Глеб Бокий» все уменьшался, и чайки сновали между его палубой и причалом, только прибавляя мхатовской театральности этой — почти производственной — прозе.
В «Свидании» поражает мастерски разыгранный психологический излом, самыми скупыми средствами — деталями и лакунами — разыгранный в этих четырех бесхитростных и почти статических картинах.
Складывается впечатление, что автор или знал, или вчувствовался в этот сюжет не только с соловецкой, но и с московской стороны. Был как бы всеми сразу, но в том числе и Владимиром [295] .
295
Биографически «Владимиром» он точно был, но только позднее (см. ниже).
Это — если угодно, Шаламов наоборот, анти-Шаламов: жестокий мир хорошо воспитанных и эгоцентричных хищников, еще не свободных от угрызений порядочности и оставленных на пока пожить на воле, в чистоте и тепле. Не «умри ты сегодня, а я завтра», а «живи ты вчера, а я сегодня»!
Отсюда же допущение и известный приоритет условностей. Ведь в реальности — ну какие там жены каэров на воле, да еще работающие во Внешторге? По ним разве АЛЖИР не плачет или другие подобные места?.. И какие такие ежегодные двухнедельные свидания, какие боа и муаровые ленты в купе? Что за северянинщина такая — или, может быть, и это тоже пародия?..
Не стихи и не проза
Впрочем, иные, кроме литературных, обстоятельства «ходки на Соловки» нам почти неизвестны. Д. Лихачев вспоминает, что, кроме Соловков, Казарновский посидел еще и в Кеми, причем было это в 1929 году. Упоминания Шипчинского (серьезного географа) и Горского (серьезного моряка) наводят на мысль о какой-нибудь научной береговой шарашке…
Впрочем, существовало на Соловках то благородное правило, согласно которому администрация, если истечение срока заключения выпадало на вненавигационное время, заранее переводила счастливца из островного узилища в материковое — досиживать причитающиеся недели или месяцы в Кеми [296] .
296
На Колыме была прямо противоположная политика: под любым предлогом задержать рвущегося на волю до конца навигации и заставить его поработать еще одну зиму (а там, глядишь, и попадется на чем-либо — а тут мы и новый срок ему пришьем!).
Но о Казарновском известно, что ему — за примерное ли поведение (или за веселые стихи?) — скостили срок на полгода [297] . В таком случае освобождался он не 19 декабря, а 19 июня 1932 года, а из материалов второго дела видно, что и того раньше — 2 марта 1932 года.
Так что по этой причине в Кемь ему не полагалось. Так что же и когда он делал в Кеми? Загадка?
Загадка.
И загадок еще множество в этой злосчастной судьбе.
297
Это навлекло на него нехорошие подозрения, впрочем, ни прямо, ни косвенно никем и ничем не подтвержденные, а вот судьбой опровергнутые.