Шрифт:
Я зарыл ее в саду, в клумбе с петуньями.
Перепархивали снежинки. В Белом Санатории на горе, посверкивая саблями, гуляли гайдамаки.
— А бретелечку она, сучка, так и не пришила! — глухим от слез голосом сказал я Бэзилу.
Больше в этом сраном Раю делать мне было нечего.
Глава двадцатая. Дорогой и любимый товарищ С
Металлически отсвечивающий сфероид, зависший над Кирочной на уровне крыши дома № 32/34, садил из всех бортовых лазеров по угловому дому на Маяковской. Именно оттуда, из окна на пятом этаже и прозвучал роковой, оборвавший жизнь бедняги Щипачева выстрел. Он лежал рядом, откинув голову на кирпичную кладку чердачного перекрытия. От ослепительных вспышек орудийных залпов взблескивали его зубы, стекла черных очков, аккуратные стальные подковки на подошвах кирзачей. Он улыбался, как живой. Крыши над зданием не было. Ирреально-веселый дымок от сигатеты «Мальборо», которую Щипачев держал в руке, виясь, устремлялся в ночное небо, впротивоход выпавшимся оттуда редким хлопьям радиоактивного пепла. Из кармана ватника, золотясь, свисала цепочка. Вздохнув, я потянул за нее. Антикварные часы знаменитой швейцарской фирмы «Мозер» тикали, как ни в чем не бывало…
Ах, как он, чудак, обрадовался моему внезапному возвращению из Задверья!
— Товарищ Тюхин! Вернулись! — просиял бессменный часовой, лежавший на кухне у амбразуры. — Ну, наконец-то! Горячо проздравляю вас с выполнением опасного боевого задания!.. Ой!.. Айн момент!..
И Щипачев, припав щекой к прикладу ППД, дал длинную очередь по закопошившемуся в уличных потемках противнику.
— Вот так и живем! — отирая лоб, сказал мой верный телохранитель. Третий месяц держу круговую оборону. Товарищ Даздраперма Венедиктовна так мне и сказали: «Вернешься без эфтого героя в кавычках, разжалую в генералиссимусы!» — Он шмыгнул носом. — Тридцать пять календарных лет беспорочной службы, бытовая неустроенность, лишения, четыре контузии — и на тебе!.. Эх, товарищ Тюхин, товарищ Тюхин! Я ведь не жалуюся, просто обидно!..
Массируя в очередной раз ушибленное об холодильник колено, я огляделся. Грустное зрелище являла собой профессорская квартира. Стена, выходившая на Кирочную, обрушилась. Сквозь продырявленную снарядом дверь в светелочку моей сожительницы тянуло гарью.
— Тут у нас не соскучишься, — пояснил Щипачев. — По три штурма за день. А вчерася — так и вовсе газы пустили! «Тю-юхин, — орут, — сдавайся, мы тебя за Зловредия Падловича всем полком обожать будем!»
Я ощутил тяжелый холодок трофейного браунинга в кармане.
— А вы что, товарищ Тюхин, вы нашего товарища Зверию порешили?..
В наступившей тишине стало слышно, как где-то в стороне Литейного взрыкивал дизелями танк. Что-то гиблое, неслыханное мною ранее, тяжело кашляло, да так, что позвякивала серебряная ложечка в стакане, забытом на холодильнике.
— Она, — прошептал Щипачев, — птица Феликс!.. А вы что, вы и не знаете?! Эх, товарищ Тюхин, товарищ Тюхин, и откудова такая тварь на наши головы! Крылья, как у черта, шастает стервия по ночам и все дохает, дохает!..
Из последующих слов Щипачева я выяснил, что жуткая, видом напоминавшая доисторического птеродактиля тварь появилась в Городе в самый разгар Великой Конфронтации, когда уже вовсю шли кровопролитные сражения. Питер пылал. Противоборствующие стороны попеременно торжестовавали свои пирровы победы. Уже погиб Эрмитаж, а на Таврический дворец, оплот невесть откуда взявшегося диктатора Мандулы, какой-то отчаянный даздрапермист сбросил с воздушного шара вакуумную бомбу. Являвшая собой некую таинственную третью силу безжалостная ночная бестия воспользовалась ситуацией. Практически неуязвимая для пуль, почти бесшумная, она совершала налеты на штабы и командные пункты враждующих армий, похищая выдающихся военачальников, страшные вопли которых раздавались потом из ее чудовищного, свитого на крыше Большого Дома, гнезда. До рассвета порой не смолкал хриплый торжествующий кашель.
— И куды ж мы только ей, пропадлине, не целили! — сокрушался простодушный Щипачев, — и в самый глаз, как белке, и в это, ну которое сердце!
— Нету у них, гадов, сердца! — помню, сказал я. — Вот потому и живучие такие, можно сказать — бессмертные…
— Эвона! — подивился Щипачев.
Отбив очередную вылазку опившихся фиксажем мандулистов, мы связались со Штабом по телефону.
— Тюхин, хер моржовый, ты, что ли?! — возликовала Даздраперма. — Жди на крыше… На крыше, кому говорю!.. Сейчас высылаю транспорт! Так что готовься, душа из тебя вон!.. Как это к чему? Я ж тебе, выползку, русским языком говорила в «поливалке»: шире жопы, Тюхин, все одно не перднешь! — и загоготала, шпалопропитчица.
По черному ходу мы перебежками поднялись на чердак. Крыши над домом не было, от нее остались одни, торчащие как ребра скелета, стропила. Внизу мерцали бертолетовые вспышки перестрелок. За Смольным полыхало зарево. Хакал ротный миномет. Глядя с высоты, Щипачев вдруг расчувствовался, неловко махнул рукой. «Эх, — сказал он, — красота-то какая, товарищ Тюхин, в кавычках, понятное дело! А я ведь третьего дня застрелиться хотел!..» И он всхлипнул. Да и у меня, признаться, от этого зрелища захватило дух. Как в песне, падая, светилась ракета и никакого Города, в сущности, уже и не было. Снегом, милосердным снегом, как саваном, прикрыл Господь руины моей памяти. И пусто было, и призрачно. И где-то под ногами, на Кирочной, поскуливал замерзающий раненый.
— И вообще! — сморкаясь, заключил Щипачев.
И я тоже отчего-то задергался, махнул рукой — эх, елки зеленые! — и вытащил свои золотые, швейцарской фирмы «Мозер», и от лица службы наградил его за проявленную стойкость и мужество.
— Вона ведь как! — только и вымолвил, пошатнувшийся от счастья Щипачев.
Ждать пришлось недолго. О нет, не трескучий вертолетишко прислала за мной заботливая Даздраперма Венедиктовна! Медленно вращаясь и гудя, с темных небес Войны спустился гипергравитационный штурмовик типа «летающая тарелка», классически сфероидальный, с опояской рдяномигающих огней по обводу. Вспыхнул прожектор.