И в который уж раз — о, в который! — радужная мечта лопнула, как проколотый хулиганом первомайский шарик, душа испуганно вздрогнула, робкий огонечек веры, взмигнув, погас. «И ты, Марксэн, — устало прошептал я, снимая портрет вчерашнего кумира, — и ты, о лемурианин, выходит, и ты не смог дать мне, чающему чуда Тюхину, ничего, кроме очередного разочарования…»

— На эшафот его, на плаху, — горячечно пробормотала моя несостоявшаяся Мария, — и не надо, товарищи, бояться Человека с Топором, бойтесь школьных подруг, приносящих в ваш дом трофейную картошечку!

О-о!.. Бледная и смутная, она, сквозь застилавшие глаза мои слезы, походила на утонувшую безумицу Офелию. Лежа на раскладушке в своей старенькой розовой комбинашечке, Идея Марксэновна — такая прежняя, худенькая, как тросточка Ричарда Ивановича, слепца-провинциалиста — бредила.

— Се — Хомо Химероудус Непроявленный, — блуждая взором, вещала она. Я породила не Сына, но Злаго Духа. Имя же ему, потрясшему мироздание, Великий Пык.

— Ну и что, ну и бывает! — успокаивал я. — Мы, Тюхины, почитай, все свое Отечество пропукали и, как видишь, — ничего, существуем…

— …вижу! — стонала она. — Цели наши ясны, задачи определены. Ваше «Слово к народу», товарищ Маузер!..

И она действительно лезла под подушку. Я выбегал покурить.

— Тю-юхи-ин! — кричала лейтенант Шизая-Прохеркруст мне вдогонку, — и ты, гад, без него лучше не возвращайся. Где хочешь ищи, но найди его, слы-ышишь?! Я кому говорю?!

Господи, где я только не искал нашего вислоухого дурошлепа! Райский городок Садовск был исхожен мною вдоль и поперек. Все овраги, все закутки были излажены, все встречные спрошены. Коккер-спаниель Джонни бесследно исчез.

Бездомный, неприкаянный, я бродил, как во сне. Честно говоря, ничего нового для меня в этом ощущении не было. Мне уже давно казалось, что я сплю. Что не только этот безысходный, глумливый романец, но и вся тюхинская жизнь моя — бесконечный дурной сон. И прервет его не звонок будильника, а беспощадная труба архангела Исрофила: «Подъем, Витюша, пробил и твой час!..» Так вот, когда я, как сомнамбула, вышел на обрывистый берег Червонного моря, я так и подумал: «Спокойно, Тюхин, без паники! Будем считать, что и это — сон».

Тот, кто должен был стать, по моим расчетам, чайкой по имени Джонатан, все в том же своем крякутно-рекрутском обличии стоял, устремляя взор в даль, на краю Горбатого Камня. Внизу вскипали розовые, как портвейн, волны. Вечерело. На багряном закате громоздилась титаническая, кудлатая, как основоположник марксизма, туча.

Пушечно громыхнуло. Упругое эхо запрыгало по волнам.

— Безумец, о безумец! — повернув ко мне разбитую в кровь голову, воскликнул чающий Высоты. — Он все-таки решился дать последний бой Тсирхитне! Ах, да не туда же вы смотрите, молодой человек! Вон там — на зюйд-зюйд-весте!

Боевой корабль, почти вертикально задрав орудия главного калибра, палил в надвигающееся страшилище.

— Это «Варяг»? — спросил я.

— Это флагман «Ефрейтор Е.»! — по-военному четко ответил стоящий над бездной.

— Герой!

— Самоубийца!..

— Но ведь здорово же?!

— Погибельно!.. Смотрите, смотрите — в него опять попало!

Пораженный молнией ракетоносец задымился.

— Это что, это уже Война? Та самая?..

Ответа я не расслышал. Накренясь, героический крейсер ударил из всех стволов прямой наводкой. Грохот был такой, словно сам Враг Человеческий, перенятым у меня, Тюхина, способом, то бишь — бухая кулачищем — тщился положить этот райский мирок на дикую музыку военного противостояния. Когда убийственная какофония на мгновение смолкла, я представился.

— Тюхин, — скромно сказал я, протягивая руку рвущемуся в бой усачу.

— Могутный-Надмирской. Судя по экипировке, вы из бывших? Бизнесмен?

— Предприниматель, — уточнил я. — Предпринимаю отчаянные попытки выжить в экстремальных условиях.

Наползавшая с моря Тсирхитна выхаркнула черную молнию. Грянул гром. О, это была какая-то странная, слишком уж эмоциональная, что ли, туча. Она болезненно реагировала на каждое удачное попадание в нее: съеживалась, отсверкивалась злобными косоприцельными молниями, непрерывно при этом клубясь и видоизменяясь. И вот, когда в самое подбрюшье ее угодила ракета, туча разверзлась, словно исполинская, искаженная запредельной болью пасть, а как только это чудовищное хавало сомкнулось, я к ужасу своему увидел над собой всемирно-историческое, в полнеба Лицо, уже смертельно больное, с тяжелым, в самую душу устремленным исподлобным взором, как на том знаменитом фотоснимке, черно-белом, сделанном в Горках…

— Но это же не она, это — Он! — волнуясь, воскликнул я.

— У Зла не бывает рода!

— И племени!..

— И уж тем более — племени… Ага, крейсерок, кажется, тонет! Па-астаранись!..

И я отпрянул, и вовремя: он чуть не сшиб меня красным крылом дельтаплана. Миг — и усатый камикадзе, низринувшийся в пучину, взмыл, подхваченный воздушным потоком! И полетел, полетел!.. Только не чайкой, о нет, не чайкой, а совсем-совсем другой литературной птицей. И возглас, который он издал, ложась на крыло, лишь подтвердил это впечатление.