– Вы бывали в Элевсине?
– уточнил Гледерик.

– Парень, я бывал во всех королевствах, от Итильского моря до Закатного. Я солдат удачи. Я нес службу в Озерном Крае, в Дардании, в стране эллинов, в Падане, в Лумее, в Тарагоне, даже в чертовом Иберлене. Говоря по правде, на иберленца ты больше всего похож. Они через одного или рыжие, или белокурые, а иногда нечто среднее между тем и тем. Здешний народ белокож, но волосы у него русые или каштановые, гарландцы - черноволосые и тоже очень бледные, но элевсинцы - ни то, ни се. Не такие смуглые, как люди с Дарданского пролива, но все равно загорелые, и среди них почти не бывает рыжих. И зовут тебя не по-южному.

– В моей стране живет смешанный народ, - сказал Дэрри.
– Многие кланы пришли пятьсот лет назад из Гарланда, перемешавшись с местными жителями. Поэтому у элевсинцев такие же имена, как на западе.

– Да вот только будь ты гарландцем, повторюсь, твои волосы были бы чернее вороньих перьев, а глаза - скорее серыми, чем зелеными. И имя у тебя совсем не простое, Гледерик. Так звали древних королей, что давно спят в курганах. Расскажешь, почему родители так тебя назвали?

Дэрри немного потянул с ответом.

– Боюсь, что не могу признаться, - сказал он.

– Дело твое. У всех здесь свои секреты. Вот только, - заметил Остромир, - твой господин не больно внимателен, если сам еще не допросил тебя на этот счет.

– Вы правы, с внимательностью у моего сеньора все погано, - согласился юноша.
– По-моему, сэр Гэрис полон своих собственных тайн, и потому не придает никакого значения чужим. Вот только хотел бы я знать, что у него за тайны такие.

– Ты тоже заметил? Мне сразу бросилось в глаза, что какой-то он скрытный. Я попытался расспросить его немного, так он каждый раз переводил разговор - и весьма ловко, надо сказать. Не нравится мне это, Гледерик, и место, в которое мы едем, тоже не нравится. Я предчувствую беду.

– Вы тоже?
– усмехнулся Дэрри.
– Казалось бы, какие еще беды могут случиться после всех наших утренних неприятностей!

– Думаю, - рассмеялся Остромир, - этот день еще нас обоих удивит.

Солнце уже клонилось к закату, когда беглецы въехали в широкую долину, поросшую по своим склонам по осеннему времени оголившимся лесом. На противоположном конце долины вставали, отчетливо видимые на фоне темнеющего неба, высокие башни и крепостные стены. Даже отсюда можно было разглядеть, что по размерам своим древняя твердыня, к которой они подъехали, ничем не уступит могучим укреплениям Вращающегося Замка. Величественные и грозные, ее бастионы внушали невольный трепет, а вместе с ним еще и тревогу - словно нечто непонятное и пугающее таилось в кольце этих черных стен. Дэрри невольно поежился, думая, в какую же чертову глухомань завел их сэр Гэрис. Он не слишком верил в чудовищ и прочих волшебных тварей, но если такие существа и могли существовать, то явно в местах наподобие этого.

– Мы почти приехали, - сказал Гэрис Фостер с волнением.
– Добро пожаловать в Каэр Сейнт.

Всю дорогу от Броквольского поля Гилмор Фэринтайн провел в нелегких раздумьях. Сначала, увидев смерть своего кузена, он едва не впал в отчаяние. Случилось именно то, чего он опасался все предыдущие дни, и миссия, которую поручила ему Повелительница чар, казалось готова была пойти прахом. Однако чуть позже Гилмор успокоил себя. Кэран говорила, что для ритуала ей необходим носитель древней крови - ну что ж, такой носитель у нее будет. Эдвард пережил битву, а значит, его и следовало доставить в древний замок. Мысль эта доставила Гилмору подлинное облегчение. По крайней мере, ему не пришлось убивать Хендрика самому. И то хорошо - потому что он глубоко сомневался, что нашел бы в себе твердость это сделать.

Гилмор никогда не ладил с братом. Еще с детства стало ясно, что им предстоит идти в жизни разными дорогами. Задумчивый и мечтательный, Эдвард проводил много времени в обществе книг, с равным интересом изучая как немногие уцелевшие древние фолианты, путано повествующие о секретах забытого волшебства, так и современные научные трактаты. Когда он подрос, оказалось, что Эдвард сторонится ратных подвигов, предпочитая совершенствовать свое воинское искусство на турнирах или в тренировочных схватках. Несколько раз младший Фэринтайн, конечно, ходил вместе с Хендриком в боевые походы, однако видно было, что исполнение этой обязанности не приносит ему никакого удовольствия. Впоследствии Эдвард проявил себя как изысканный придворный кавалер и завсегдатай балов. От всех этих привезенных с юга дорогих костюмов, в которые Эдвард облачался, Гилмора просто тошнило. Разряженный в шелка и бархат, его брат и в самом деле выглядел так, как и подобает выглядеть потомку высоких эльфийских властителей. Гилмор же своего происхождения словно боялся. Рассматривая в зеркале свое странное, почти нечеловеческое лицо глазами густого фиолетового оттенка, он словно воочию ощущал пугающее древнее наследие, таящееся в его крови.

Гилмор тоже, конечно, читал книги - в том числе посвященные истории и повествующие об основателях его дома. Упоминались в этих хрониках эльфийские лорды, что правили когда-то Землей, направляли движение воды и ветра, отпечатали свои имена навеки в пении птиц и шорохе листвы. Рассказывалось там о Сумеречном Короле, чей двор находился далеко на севере, и о Владыках Холмов, стоявших вровень с ним и осуществлявших власть в Срединных Землях. Предки Гилмора происходили от этих владык, пусть даже их кровь и была разбавлена десятками браков со смертными женщинами. Фэринтайны старели куда медленнее обычных людей, пусть и умирали в положенный смертным срок. И выглядели они совсем не как люди.

Все это было слишком странно, и долгие годы Гилмор не желал иметь с этим ничего общего. Как не желал иметь ничего общего с братом. Безупречно хорошо воспитанный, слегка насмешливый, утонченный, Эдвард словно воплощал всю ту сторону их общей природы, что вызывала у Гилмора опасение. Потому он и тянулся что было сил к Хендрику. Хендрик, несмотря на наследие Фэринтайнов, полученное им от матери, казался нормальным человеком во всех своих проявлениях. Воинственный и беспечный, он делал мир вокруг себя настолько простым и ясным, насколько это было возможно. Находясь с ним, Гилмор мог позволить себе не думать о всех тех запутанных вопросах, что в противном случае цеплялись к его мыслям в томительные минуты перед сном.